МЕГАРЕГИОН  -  СЕТЕВАЯ  КОНФЕДЕРАЦИЯ

 

Тульчинский Г.Л.

Конструирование исторической памяти и символическая политика

«Кто управляет прошлым, тот

управляет будущим. Кто управляет

настоящим, управляет прошлым».

Дж. Оруэлл

 

На первый взгляд, приведенная в эпиграфе формула Дж. Оруэлла из его великой антиутопии «1984», противоречит, с одной стороны, известной философской рефлексии св.Августина о невозможности настоящего (то оно еще будущее, то уже стало прошлым), а с другой – психологической очевидности: каждый из нас – то, что мы о себе помним. Человеческое сознание определяется памятью прошлого. Мечты, надежды коренятся в этой памяти – к ней стремятся или от нее отталкиваются. В чем тогда роль настоящего? А тем более – владения им – которое «лишь только миг между прошлым и будущим»?

Бурные споры последнего времени относительно преподавания истории, сохранения исторических памятников, отношения к историческим деятелям давнего не столь давнего прошлого, оценки содержания художественных произведений, затрагивающих исторические события, стилистики празднования знаменательных и памятных дат – являются не случайными. Хотя бы по той причине, что все эти темы связаны с исторической памятью, которая является важнейшим фактором консолидации социума, формирования культурной и гражданской идентичности каждого из его членов. Без памяти не может быть ни человека, ни социальной группы, ни государства. А согласие по поводу памяти прошлого – центральный, ключевой момент формирования идентичности: социальной, национальной, культурной.

В этом плане, история, историческая память выступают социально-политическим институтом, реализуемым в различных формах и различными социально-культурными технологиями: от образования, исторической науки и искусства – до массовых праздников и средств массовой информации.

Особое значение сказанное имеет применительно к современному российскому обществу, с его поисками самоопределения, позиционирования в современном мире, а главное – собственного внутреннего самоопределения, формирование которого невозможно без осмысления исторического прошлого. Проблема осложняется еще и тем, что речь идет не просто об исторических фактах, «белых» или «черных» пятнах в отечественной истории, а выборе тех фактов, которые представляются важнейшими, существенными для понимания настоящего, а главное – перспектив развития общества, фактически – того символического наследия, без которого невозможно построение будущего, которое важно для выявления и понимания перспектив этого будущего.

Споры о учебниках, спектаклях, памятниках князю Владимиру, «железному Феликсу» – споры вовсе не об их достоинствах, уместности, качестве, а о совсем другом: кем мы хотим себя видеть, что для нас важно в нашем прошлом, что мы должны о нем знать и помнить, почему именно это, и, наконец, - кто должен это решать и кто решает реально?

Историческая память: три уровня наррации и историческая политика

Историческая память – некие общепринятые представления о прошлом страны, нации, ходе их развития, которые транслируются, обсуждаются в публичном пространстве, формируя социально-культурные идентичности, способствуя осознанию общих проблем, целей, консолидируя и мобилизуя представителей различных поколений на достижение этих целей.

Активное обсуждение тематики «политического использования истории», «исторической политики», «политики прошлого», «политики памяти», «коллективной общественной памяти», «исторической памяти», «режимов памяти», «культуры памяти» и т.д. стало предметом интересов широкого круга историков, социологов, философов, политологов, психологов, культурологов и других специалистов.[1] Так, по свидетельству А.И.Миллера[2], термин «историческая политика» (Geschichtspolitik) — возник в 1980-е годы в критике левыми попыток канцлера Г.Коля подвергнуть легкой ревизии германское «покаяние» за Вторую мировую войну. В 2004 польскими историками и политологами это понятие (polityka historyczna) было подхвачено для оправдания использования истории в решении политических проблем. Эти нешуточные проблемы возникли в связи с вступлением в НАТО и ЕС посткоммунистических государств Восточной Европы, взорвавшим существовавший в Западной Европе консенсус общей исторической памяти. Помимо общей имперской истории (Древний Рим, Священная Римская империя, империя Наполеона) стран Западной Европы, в этот консенсус входило безоговорочное осуждение Холокоста. Однако в новом национальном сознании новых членов НАТО и ЕС фигурирует борьба с советским империализмом, в том числе в виде сотрудничества с нацистами. В результате в Европе появились «хорошие» и «плохие» фашисты и эсэсовцы. Одновременно противники евроинтеграции стали приписывать лидирующей роли Германии амбиции нового рейха – типа «Добро пожаловать в концлагерь ЕС!».

Этот пример показывает важность исторической памяти, необходимость ответственного осмысления ее роли и динамики. 

Роль общей исторической памяти социума сродни роли памяти в формировании и самом факте существования индивидуального сознания. Объем и качество памяти – достаточно точные критерии интеллектуального и нравственного развития личности, ее уровня образования и профессиональной подготовки. Сам факт самосознания, свидетельство вменяемости личности выражается в способности вспомнить далекое и недавнее прошлое, имена и даты, собственную биографию, своих близких, отношения с ними, рассказать об этом…

Недаром подавляющее большинство практик самопознания (исповеди, дневники, автобиографии, воспоминания, «истории по жизни» и т.п.), так или иначе, но связаны с практиками воспроизводства памяти, рефлексии над ее содержанием, в виде рассказов, дискурсивного развертывания.[3] Аналогично и с исторической памятью социума. «Чтобы сформировать …чувство единства с другими людьми, принадлежащими к той же нации, необходимо, чтобы индивид мог отождествлять себя с разворачивающимся во времени нарративом», в котором данной нации «отводится центральная и позитивная роль»[4].  

Нарратив (от лат. Narrare – рассказывать) – языковая, дискурсивная практика повествования, разворачивания событий в некоей осмысленной последовательности, имеющей начало, сюжетику развития и развязку, финал. Причем ключевую роль играет именно финал, завершающий повествование и осмысление всего его сюжета. Рассказчик, собственно, тем и отличается как от героев своего рассказа, так и от слушателей, что он знает, чем завершилась рассказываемая история. Именно наличие определенного «завершения», конца, изначально известного нарратору, создает своего рода силовое поле, приводящее все сюжетные линии к одному смысловому фокусу. Знание финала выступает аналогом аттрактора, поэтому понимание истории делает ее телеологической дисциплиной, вполне в гегелевском смысле, открывая двери ее перманентному переформатированию – в соответствии с очередным «сдвигом финала», т.е. очередным этапом развития общества.     

Нарративы играют важнейшую роль в формировании обыденного сознания и традиционного знания.  Сказки, легенды, хроники, былины, житийные истории, эпос, биографии известных людей – все они формируют и транслируют представления о происхождении данного социума (рода, племени, нации), важнейших событиях, славят героев, внушают гордость за своих предков, задают образцы нравственного поведения, отличия от соседей и чужеземцев, позволяя позиционировать данный социум, его представителей в пространстве и времени. В этом плане нарративы символизируют действительность, наполняя ее смыслом, задают шаблоны и образцы интерпретации прошлого и настоящего, выступая эффективным средством формирования, даже конструирования идентичности социума и его членов.[5]

Со временем к традиционным нарративным средствам социализации добавились система средства массовой информации, искусства, система образования, гуманитарные науки. Особую роль при этом играет история, которая нередко и конституируется (Т.М.Гуд, А.Данто, Д.Каллер, А.Карр, Ф.Кермоуд, А.Тойнби, П.Рикер, М.Уайт и др.) в качестве нарратологии по преимуществу. В рамках нарративного понимания истории события, сам исторический процесс трактуется не «онтологически», как некий объективный процесс развития, а как всегда возникающие в контексте конкретного рассказа и заложенной в нем интерпретации. Согласно М.Уайту, такой рассказ в исторических сочинениях использует широкий спектр концептуализаций: от специфически выстроенной хроники, определенного типа построения сюжета до идеологического подтекста или даже социального заказа. Как теоретическая дисциплина история выступает не  описанием онтологически артикулированной реальности, а скорее инструкцией по ее формированию, построению, а историк предстает коммуникатором, медиумом, который отбирает из исторических источников отдельные фрагменты, складывая их в определенную историческую картину, которая транслируется далее в научных статьях, учебниках, популяризациях, СМИ.

По словам Ж. Эллюля: «Сегодня факт — это то, что переведено в слова или представления; очень немногие люди могут непосредственно испытывать на себе то, что оказалось переработанным и приняло характер общезначимости, поэтому фактом является то, что передано широкому кругу людей средствами коммуникации, и то, чему был придан определенный оттенок, не обязательно воспринимавшийся очевидцами события. Все эти черты соединены вместе и конституируют те абстрактные факты, на которых строится общественное мнение»[6]. В этом случае фактом становится не то, что произошло, а то, о чем рассказали. А рассказ всегда делается с учетом того фрейма, в который этот факт помещается коммуникатором.

Ранее на материале кинотекста была показана[7] система, как минимум, трех уровней нарративности как технологии понимания:

            (1) Демонстрация, череда образов и сцен, формирующая узнавание, идентификацию – типичная нарративность видового, домашнего, иногда – документального кино.

            (2)  Монтаж, агрегация этих сцен – то, что и порождает смысл, сюжет как пазл, в котором могут обнаруживаться смысловые, каузальные нестыковки целого.

            (3) Толкование этого целого, рефлексия над ним, в духе итогового рассказа Э.Пуаро, мисс Марпл в финале, достраивающего осмысление до выявления мотиваций. Иногда такую роль играет закадровый голос главного героя или автора. При отсутствии таких вспомогательных средств, роль такого толкования выполняет сама публика (зрители, критики, журналисты).  

Эта модель, легко применимая к историческим нарративам. Первый уровень –эмпирической фактологии. Второй уровень не сводится к риторическим приемам убеждения. Это именно смысловое построение, суть которого состоит в выработке объяснения как  выявления причинно-следственных связей, каузальности. Третий уровень тоже строит некое объяснение, но уже на других принципах – не каузальности («почему?»), а телеологичности, целесообразности («зачем?»), как  выявления некоего замысла, целей, намерений, мотивации, порождающей или использующей каузальность. Примером такого варианта объяснений может служить детектив, главным моментом которого является выстраивание поздней рационализации, в которой хронология и каузальность стыкуется и объясняется мотивацией, выявляющей ответственность за происшедшее. Фактически, речь идет о двух хорошо известных основных стратегиях познания.[8] Первая свойственна естествознанию и точным наукам (sciences, die Naturwissenschsften), вторая – гуманитарным (himanities, die Geistwissenschaften). Третий уровень наррации присутствует и в science, но в усеченном, старательно элиминируемом виде: в обоснованиях актуальности исследований, заявках на гранты, популяризациях. Акцентированное присутствие и важность третьего уровня наррации в истории, помимо прочего, лишний раз подтверждает принципиальную несводимость истории – как humanities – к science.

Если в постмодернистской нарратологии Р.Барта, М.Фуко, Ж.Дерриды, М.Джеймисона, ассоциируемой с ними философской герменевтики Х.-Г.Гадамера, доминировал пафос принципиального плюрализма, допустимости любой наррации как свободы высказывания, истинности любого сказанного, которое указывает на уже и еще не сказанное, то с освоением таких возможностей все более становится ясной социально-культурная и политическая ангажированность исторических нарраций. Это делает нарративные практики чрезвычайно удобными для трансляции явных или неявных идеологем.[9] 

Тем самым, проблема исторической памяти предстает как предмет политического интереса и политической деятельности.

Конечно, переоценка коллективного прошлого в зависимости от изменения контекста – задача, прежде всего, историков. Но и политики активно участвуют в этом процессе. Практически весь политический класс – от высшего государственного руководства до местных депутатов и чиновников, ведущих журналистов и экспертов – не только апеллируют к прошлому, участвуют в его интерпретации, но и имеют возможность прямого регулирования воспроизводства исторической памяти. Изменения государственной символики, официальных ритуалов,  содержания учебников и учебных программ, календаря памятных дат, отмена и учреждение общенациональных праздников – все это далеко не полный перечень политического использования истории, а то и его целенаправленной составляющей в качестве «исторической политики».[10] Прошлое становится не только одним из риторических ресурсов легитимации власти, пропаганды, но частью самой политики. В ряде исследований О.Ю.Малиновой детально показано, как строится дискурсивная практика переосмысления исторической памяти в нормативных документах и выступлениях политических руководителей РФ за последнюю четверть века.[11]

Такая практика переосмыслений, переформатирований исторической памяти предстает важным компонентом символической политики.

Символическая политика и смысловые войны как конфликты интерпретаций

В современном мире имеет значение не только, а иногда даже и не столько воздействие на граждан или другие государства в форме прямого властного принуждения или подкупа, сколько влияние, основанное на привлекательности предлагаемых ценностей, норм, стереотипов, и, как следствие, их  добровольном принятии.[12] Идеи «мягкой силы» (soft power, smart power)[13], «символической политики» (как symbolic politics, так и symbolic policy)[14], «символической власти»[15] не только активно обсуждаются, осмысляются, но и, что самое главное, активно используются в решении политических задач различного уровня, включая реформы и революции, гражданские и межгосударственные конфликты. О возможностях новых технологий в реальной политике заговорили политические и государственные деятели самого высокого уровня.[16]

Идея символической политики, как и другие, примыкающие к ней упомянутые концепции, открывает более широкий горизонт анализа, чем доминирующая в «нормальной» (в смысле Т.Куна) политической науке концепция рационального выбора, восходящая к экономической социологии маржиналистского толка. А без подобного расширения горизонта политический анализ сталкивается с серьезными проблемами в объяснении и прогнозирования развития современного общества, что особенно видно на примере современной России[17]. 

Как писал М.Эдельман – один из критиков редукционизма парадигмы рационального выбора – она сводит политические отношения к якобы «очевидным» интересам, что, с очевидностью, не соответствует реальным практикам. Правящие элиты не только и не столько реализуют интересы граждан, сколько формируют восприятие и понимание ими реальности, фактически, формируя ожидания, надежды, опасения и другие интересы и запросы.[18] Более того – саму политику можно и следует изучать как «символическую форму»[19].

Политическая консолидация социума происходит не столько в результате реализации принятых решений, сколько в процессе их принятия. Именно рациональная и главное – эмоциональная сопричастность этим решениям, их поддержка – консолидируют социум, формируют политическую идентичность, сторонников и т.п. Причем результаты реализации решений приводят к тому, что именно сторонники политических действий могут оказаться в числе проигравших, потому что в итоге выгоды достаются совсем другим группам.[20] Отличным примером такой ситуации являются итоги советской «престройки» 1980-х, когда наиболее проигравшими в итоге оказались именно массово поддержавшие ее группы населения: учителя, ученые, врачи, студенты.

Согласно П.Бурдье, символическая власть – это «власть учреждать данность через высказывание, власть заставлять видеть и верить, утверждать или изменять видение мира». Тем самым она предстает как «воздействие на мир, а значит, сам мир…»[21]. Правящий политический класс не ограничивается формированием символической политики как некоего идеологического конструкта. Он сам действует в рамках задаваемых представлений, приоритетов, целей. Поэтому символическая политика не ограничивается манипулятивными технологиями выстраивания смысловых комплексов – она предстает социальной инженерией конструирования реальности[22], которую Д.Лакофф связывает с когнитивным рефреймингом.[23]

Человеку свойственно (и это отличает его от животного мира) строить свое поведение не только генетически определенно, но и на основе осмысления и реконструкции прошлого, чаяний, надежд, образов будущего. Эти представления обобщаются в неких символах, образах, мифах, предопределяющих даже чувственные восприятия и ощущения. Это делает возможным абстрагирование, категоризацию, строить сложные рассуждения, планировать действия, поступки.[24]

Согласно Ж.Лакану (между идеями которого и концепцией Д.Ная часто проводятся прямые параллели), человеческая психика есть взаимодействие трех компонентов: воображаемого (набора образов реальности, фантазий, важных для личности как представлений о себе и сохранения этих представлений), символического (следствия освоения и принятия социальных норм, образцов, стандартов) и реального (витальных жизненных потребностей).[25] Применительно к нашему рассмотрению, воображаемое выражает содержание памяти личности, а символическое – ни что иное как историческая память предлагаемая личности и принимаемая ею. Причем реальное воспринимается и оценивается личностью не само по себе, а через призму воображаемого и символического. Поэтому любое, даже самые рациональные решения и действия принимаются и предпринимаются посредством мотивационных воздействий воображаемого и с учетом символического.  В этом плане суть применения «мягкой силы» заключается в представлении целевой аудитории образцов привлекательной идентичности, и обеспечения коммуникации, презентирующей и транслирующей эти образцы    Тем самым, реализации мягкой силы и символической политики – как обещание реализации желаемых переживаний, с одной стороны, предстает как оперирование с памятью личности с помощью транслируемой исторической памятью, а с другой – технологической  – предстает разновидностью маркетинга и брендинга[26] в сфере публичной политики.

Обычно символическая политика понимается как деятельность, связанная с производством определенных способов интерпретации социальной реальности и борьбой за их доминирование.[27]   В этом плане символическая политика предстает не только выстраиванием приоритетов в балансе интересов социальных сил, но и выстраиванием картины мира в головах носителей этих интересов, сценариев их поведения. И современные технологии массовых коммуникаций дают для этого мощные инструменты.

Речь идет о широком наборе технологий и инструментов: традиционные и новые СМИ, дискурсивные практики, идеи, образы, нарративы, знаки, изображения, образы, брендинг (стран, регионов, лидеров, программ, проектов)[28], специальные события (праздники, церемонии, конкурсы, фестивали, выставки, соревнования и т.п.)[29]. Даже экономика все в большей степени предстает производством и потреблением знаков, символов – не только брендов, но маркетизированных симулякров.[30] В круг реализации символической политики входят и конкретные действия, принимаемые и реализуемые политические решения.

Собственно, любые (если не все!) феномены социальной реальности (события, тексты, изображения, личности, природные объекты и  катаклизмы, артефакты культуры etc, etc) могут выступать предметами (и инструментами) символической политики. Таковыми они становятся при двух условиях:

A     : Они становятся предметом публичного дискурса: обсуждений, дискуссий, интерпретаций в публичном коммуникативном пространстве, прежде всего – в медиа. Вне публичного пространства они могут быть предметом спецопераций, кулуарных действий, которые, впрочем, в случае огласки тоже становятся инструментом символической политики.

B     : Эти обсуждения связаны с решением проблем сегодняшнего дня. В этих спорах и интерпретациях упомянутые феномены социальной реальности связываются с современным контекстом (проблемами, целями).

Условие (В) втягивает в символическую политику не только прошлое (историю, исторические факты), но и образы будущего, которые тоже становятся средством символической политики. Речь идет не только о художественных образах, но и исследованиях, проектах, программах. Наука, включая точные науки, количественные методы, будучи втянутыми в дискуссии о насущных проблемах развития социума тоже выступают как часть (средства и технологии) символической политики. Такое втягивание пересекается с манипуляцией, но к ней не сводится. Более того, сама разоблаченная манипуляция становится предметом символической политики.

Особый интерес представляет соотношение символической политики и действующих социально-политических институтов. С одной стороны, нормы и средства их реализации и контроля образуют инфраструктуру символической политики – как части политического процесса, инициируют и организуют ее. С другой стороны, сама символическая политика может способствовать формированию новых институтов, прохождению пути от идеи – и далее через общее понимание, формирование сообществ, ассоциаций со своими целями, нормами – до организационной институционализации (структур, организаций, учреждений). За этим процессом стоит коммуникация, ее интенсивность и упрорядоченность. Именно этот процесс взаимостимулирования идей, символов, технологий и разных стадий институционализации, единства смыслового и организационного – составляет самое интересное и важное не только в практике символической политики, но и в анализе самого этого феномена.

Функционал символической политики важен и широк. Прежде всего, это задание системы социальной мифологии, позволяющей ориентироваться в социальной реальности, категоризацию этой реальности, обеспечивая «ага-узнавание». Тем самым обеспечивается не только узнавание, но и понимание, объяснение происходящего. На основе этого общего понимания формируется как консолидация социума, так и идентичность индивидов (принадлежность и сопричастность социуму). А созданное с помощью технологий символического воздействия представление о реальности становится более значимым для жизни людей, чем сама реальность, стимулирует к преобразованию реальности в соответствии с этими представлениями. Герои и события, значимость которых еще вчера казалась незыблемой, сегодня поблекли, переоценены или забыты. Еще пару десятилетий назад и в страшном сне не могло присниться, что памятники героям Великой Отечественной войны на постсоветском пространстве станут объектами совершенно безнаказанного вандализма, а на смену музеям воинской славы придут музеи советской оккупации. В нынешней Украине – «ленинопад» от Славянска до Львова, отломанный меч Александра Невского в Харькове, киевская Родина-мать со щитом, на котором советский герб на щите, но в вышиванке, памятники С.Бандере и «героям» УПА.

Важно и то, что концепты и технологии символической политики, осуществляемой посредством массовых публичных коммуникаций, не только обеспечивают влияние, «мягкую силу». Они также открывают теоретические возможности, дают новые инструменты анализа социальной реальности в конфликтологии, прикладной политологии, социологии и социальной психологии. Более того, сами эти исследования (модели, аналитики, опросы, статистические данные, их обработка и т.д.), как уже отмечалось, сами, в свою очередь становятся компонентами символической политики, потому что предлагают определенные интерпретации, объяснения социальной реальности. Особую роль при этом играет их включение в медийное пространство.

Ярким примером такой технологии, предстающей одновременно и теоретической моделью интерпретации, являются «информационные (смысловые) войны».[31] Ранее было проведено сопоставление известных толкований таких терминов как «информационная война», «политическая манипуляция», «пропаганда», «слухи», «идеологическая диверсия», «психологическая война»[32]. Если однонаправленные информационные атаки, действия типа пропаганды, манипуляции и слухов имеют целью убеждения, мнения, то смысловые информационные войны второго рода преследуют кратковременные практические цели, стимулируя определенные действия, необходимые для решения конкретной проблемы. Специфика таких «войн» в том, что нельзя однозначно идентифицировать их акторов, их мотивацию, полученные результаты.  При желании за любой новостью, за любым событием можно проследить мотивационную цепочку, «коварный замысел», который можно приписать неким «врагам».

Социально-политическая реальность является результатом взаимодействия, столкновения, конкуренции таких проектов и кампаний. Именно это имеется в виду, когда историю понимают как «равнодействующую воль». Тем не менее, акторы «информационных войн» во многом оказываются продуктами интерпретаций, дискурсивных практик, которые, в свою очередь, тоже могут рассматриваться как «информационные войны». Тем самым, сам феномен информационной войны переводится не то что в дискурсивную практику мифотворчества, а в игру ума аналитиков и политтехнологов – кто кого «переинтерпретирует». Это не только и не столько собственно осуществляемые взаимные информационные, пропагандистские, манипулятивные атаки, сколько именно конфликт интерпретаций этих действий. Интерпретаций, в которых (и за которыми)  обозначаются противоборствующие стороны, инициаторы этих атак, а также их мотивация, стоящие за ними интересы.

Более того, подобная информационная война – предстает конфликтом, представленный в информационном пространстве, имеющим целью активизировать некоего «Третьего» (группу влияния, инстанцию, лиц принимающих решение), обладающего ресурсами и полномочиями решить конфликт, стоящую за ним проблему. Именно к этому «Третьему» фактически апеллируют обе стороны конфликта, обосновывают свои действия («не мы первые начали»), собирают аргументы неправоты противников и оппонентов.[33] B речь идет не столько о доказательствах, сколько о привлечении внимания и побуждении к необратимым действиям. 

При этом в ход могут идти все средства. В этой связи стоит отметить недавнее наблюдение Г.Померанцева, который в Предисловии к докладу о пропаганде современных авторитарных режимов пишет о сегодняшних политических пропагандистских практиках, основанных уже не на информации и ее интерпретации, а прямой дезинформации: «Многие из неоавторитарных правителей осознали, что в XXI в. тебе больше не нужно полностью цензурировать информацию все время. Это и невозможно. Но вполне возможно создать достаточно дезинформации, чтобы отравить медиапространство и помешать людям разобраться в том, что происходит. В Турции Реджеп Эрдоган создал эскадрон твиттер-ботов, распространяющих теории заговоров, число бойцов которого достигает десятков тысяч. В Китае существует так называемая "Партия 50 центов" — интернет-пользователи, получающие по 50 центов за каждый пост проправительственного содержания. Кремль использует "фабрики троллей", которые вывешивают прогосударственные посты и атакуют критиков режима как внутри России, так и за ее рубежами»[34]… Информационный общество мутирует в дезинформационное.[35]

В плане наличия мотивации акторов по воздействию на адресатов,    символическая политика может трактоваться как манипулирование общественным сознанием. Правда, в случаях не состоявшейся или не успешной манипуляции, а также в случае ее разоблачения, манипуляция перестает быть таковой и становится предметом анализа. И в этом «лишенном манипулятивности» качестве она может стать предметом символической политики – опять же, при соблюдении указанных выше условий A и B.

Тесная взаимосвязь и даже взаимодополнительность массовых публичных коммуникации и символической политики создают качественно новый характер современной цивилизации, предстающей насыщенным и даже перенасыщенным символическим пространством. Однако анализ символического пространства общества в ситуации постсекулярности уже выходит за рамки данного рассмотрения.

Символическая политика и современная мифология

Историческая память, опыт нарративных практик формируются не произвольно. Для их фиксации, развития, наращивания необходимы устойчивые смысловые и знаковые структуры, выступающие чем-то вроде якоря, удерживающего судно или, как говорят американцы, - гвоздем, на котором висит вся шляпа. Таким «жестким десигнатором» (rigid designator), обеспечивающим кумулятивное приращение исторической памяти, является миф – инструмент осмысления человеком действительности, с помощью которого действительность структурируется. Речь идет о фундаментальных метафорах, с помощью которых новое неизвестное уподобляется знакомому, делая непонятное понятным, а прирост знания, переход от незнания к знанию, от знания менее точного к знанию более точному обеспечивается именно с помощью систематического уподобления, метафор, зашнуровывающих неизвестное с помощью известного.[36] Миф снимает неопределенность, неизвестность – в этом смысле он то, что стоит за реальностью, делая реальность реальной, понятной, осмысленной.         

В первом приближении мифы суть эмоционально окрашенные нарративы, редуцирующие действительность, исторические процессы к удобным для восприятия образам, стереотипам, которые задают устойчивые схемы (рамки, фреймы) восприятия, понимания и репрезентации действительности.[37] Каждый социум существует внутри своей системы мифов вне зависимости от того, сознается это или нет. Миф – универсальная система осмысления мира, общества, человека, его в мире и обществе. В ситуации неопределенности возникает обостренный запрос на миф, восстанавливающий связность, понятность и осмысленность действительности, происходящего…

Ж.-Л.Нанси предложил мысленный эксперимент формирования коллективной идентичности.[38] Он описал, как сидящие вокруг костра люди слушают рассказ об их общем происхождении, историю, объединяющую их, ранее разобщенных. С этой разобщенности обычно и начинается такой рассказ, в котором рассказчик, возможно в очередной раз, представляет  их собственную историю, которую только он имеет дар, право или долг рассказывать: с чего начался их мир, каковы их Истоки, и как они укоренены в этих Истоках. Эта история, как и сама сцена рассказа, является мифом, фантазией, сказкой, частью коллективной памяти. Славные воспоминания, которые оживают перед взором людей, и с которыми они чувствуют себя связанными, дают им ощущение уверенности в себе: они видят, к какому далекому прошлому восходит их общая история, и к каким свершениям она привела.

Существует великое множество концепций, теорий мифа и мифологического сознания. Ненамного меньше и попыток их систематизации, теоретических интерпретаций самих таких систематизаций.[39] Для целей нашего дальнейшего рассмотрения достаточно выделить две основные стратегии мифа: традиционного общества и современного.[40] Человек, как существо конечное в пространстве и во времени, не в состоянии постичь бесконечное разнообразие мира. Он всегда это делает с какой-то позиции, точки зрения, в каком-то смысле. Как существо не полное, он нуждается в дополнении. Человек не может жить в неупорядоченном мире, парализующем отсутствием ориентиров, непредсказуемостью, иллюзорностью. Как конечное существо оказавшееся в бесконечности, он стремится найти в этой бесконечности некую структуру, порядок, устойчивость, закон, смысл. Отсюда и попытки прорывов к нечто мета-реальному, тому, что задает и упорядочивает эту реальность. Именно в этом заключена природа любой мифологии – обыденной, религиозной, политической, научной. Миф открывает человеку большую реальность, чем сама реальность, то, что, собственно, делает реальность реальностью. Сама реальность предстает лишь проявлением этого более реального, истинно реального, сакрального. Даже природа, «естественное» оказывается выражением чего-то «сверхъестественного», неразрывно с ним связанным.

Мифология постиндустриального общества массового потребления выстроена радикально иначе, чем в традиционной культуре, ищущей трансцендентное ценностное обоснование реальности в некоей «иерофании» скарального. Это культура мифа «здесь и сейчас» – едва ли не первая в истории человечества культурная формация, лишенная трансцендентного измерения, лишенная какой бы то ни было апофатичности, а полностью и исключительно катафатичная. Наглядно эти отличия представлены в Табл.1:

Табл.1. Различия мифа традиционного и современного общества

Признаки	Миф в традиционном обществе	Миф в современном постиндустриальном обществе массового потребления
Происхождение	Естественно-историческое	Искусственное, проектное (мифодизайн)
Уровень ценностей	«Высшие», трансцендентные	«Этой жизни» (комфорт, успех)
Организация ценностей	«Вертикальная», иерархическая	«Горизонтальная», рубрикация и сегментация
Овременённость	Вечность, связь времен	«Новизна» (привлечение внимания и сбыт) и сменяемость
Форма универсальности (интегр./диверг.)	Интеграция культурной жизни	Максимальные диверсификация и «сериальность»

Из такого сопоставления очевидно, что главное отличие современных мифов состоит в их имманентности.

В традиционном обществе миф обеспечивал органический синкретизм всех видов социальной жизни: отношения полов, изменение возрастных статусов, ведение хозяйства, охоту, разрешение внутренних и внешних конфликтов и т.д. В обществе модерна этот синкретизм распался на различные ценностно-нормативные системы, на ведущую роль среди которых претендовала наука, во многом обеспечившая успехи индустриализации, научно-технического прогресса, определяющие лицо современной цивилизации. В постиндустриальном обществе массового потребления (постмодерне) этот синкретизм распался окончательно породив достаточно самостоятельные ценностно-нормативные системы со своими представлениями о значимом должном, критериями оценок, признания, статусами.[41] Подобный ценностной релятивизм способен вызывать запрос на новый синтез, обеспечивающий целостность осмысленного восприятия реальности. Пожалуй, именно с таким запросом и связана так называемая постсекуляризация современности[42]. 

В этом плане, миф, как и транслирующее его общественное мнение, становится условием осмысления действительности, определяющим понимание, оценки, мотивацию, решения, поступки, тем самым, становясь реальностью. Мифическое сохраняет свое значение делать реальность реальной, наполняя ее смыслом.  Сохраняется и типовой набор мифов, используемых символической политикой в нарративах исторической памяти в качестве смысловых фреймов наррации …

Миф основания – история о начале данного социума, оттуда «есть пошла наша земля», и. Вокруг этого мифа может идти нешуточная политическая борьба. Так, исторической колыбелью армянского народа и его культуры является Арцах, тогда как колыбелью азербайджанского этноса является Араратская долина. Исторической родиной сербского этноса является Косово. А сколько интифад начиналось в Израиле из-за мусульманских святынь на Храмовой горе – святыне иудеев и отчасти христиан тоже.

Миф происхождения – непосредственно примыкающая к мифу основания история об историческом моменте, с которого начинается отсчет истории социума. Так, учебники отечественной истории в советской школе начинались с государства Урарту, про которое нынешние школьники не знают ничего, полагая, что Русь началась с крещения Владимира – великого князя киевского. Правда на эту точку отсчета претендует теперь и Украина.

Отцы – основатели +   исторические деятели. Миф о «великой-исторической-победе-над-смертельным-врагом». Так, после исторического Парада Победы на Красной площади в Москве в 1945 году, День Победы в Великой отечественной войне особо не праздновался.[43] В период «хрущевской оттепели» и «брежневского застоя» он еще рассматривался как триумф и оправдание социалистического строя и победа советского оружия – 9 мая 1965 года был проведен первый после 1945 года военный парад на Красной площади, а сам День Победы был объявлен выходным днем. С началом «перестройки» и реформ 1990-х в трактовке праздника акцент сместился на трагический героизм народа, победу которого присвоил бесчеловечный режим. Парады не проводились вплоть до 50-летия Пебеды.

Главными персонажами мифа являются герои, которым мы обязаны своим существованием. Это не только былинные богатыри или герои Великой Победы.

Так же и в случае с конкретным персонажем, героем или политическим деятелем. Став поводом длительных упорядоченных обсуждений, упоминаний, участия в ярких значимых событиях, такая персона не просто накапливает паблицитный капитал, становится VIP (Very Imported Person), но и при должно старании становится мифом.            Так, главным героем современности выступает В.Путин, о котором написаны книги, который каждый день присутствует в новостях на центральных телеканалах, решая проблемы от очередной постановки на место западных оппонентов до подарка игрушки или щенка ребенку. А талантливый мифолог современности – А.Проханов слагает буквально новую сагу о славном герое, на которого «направлены мощные видимые и невидимые лучи», которого  «стараются запугать, увеличивая группировки НАТО по всему периметру русского государства. Хотят сломать его волю, подрывая русскую экономику и финансы»... Которому угрожают заговорами и убийством, «намекают на ракету «земля-воздух», нацеленную на его самолет». Которого ненавидят либеральные СМИ, «пенящиеся и клокочущие от ненависти», поводом для которой является усиление государства российского, создание новых образцов оружия, защита русской Арктики, строительство заводов и рудников на востоке страны. Внешние и внутренние враги Путина «не могут простить его виртуозной политики, когда он в разные периоды своей деятельности в смертельно опасной игре обошел олигархов, приструнил обезумевшее телевидение, подавил террор на Кавказе, разгромил «болотную» фронду». Более того, эта ненависть не политическая, не социальная, она – религиозная, метафизическая. Путин «…бросил Западу страшное обвинение, уличил Запад в попрании традиционных христианских ценностей. Говоря о сложившейся на Западе фабрике, продуцирующей зло, Путин бросил Западу метафизический вызов, неявно назвал его Содомом, этим гнусным библейским городом, куда Господь направил ангелов, и развращенные содомиты, одержимые гомосексуальным безумием, хотели их изнасиловать. Такое не прощают. Путин обнаружил тайник, укрытый в недрах разноцветной западной цивилизации, указал на адскую тьму, наполняющую этот тайник. Призвал народы противиться этой тьме. После валдайской речи Путин стал духовным лидером той части человечества, которая …противится родившемуся в западной цивилизации черному античеловечеству».

А главный вывод этой саги гласит, что «Россия, несмотря на множество партий и парламентские процедуры, на калейдоскоп выборов, по-прежнему централистское государство. Оно персонифицировано Путиным. Путин является замковым камнем государства российского. Раскрошить этот камень, вырвать его из свода, удалить из купольной кладки — и Россия рухнет, потеряет свое государство, обрекая народ на ужасы, сравнимые с февралем 1917-го или августом 1991 года». Российское государство восстает из праха после крушения в 1990-х, а  взращивающая государство «таинственная сила… управляет президентом Путиным, его волей, сознанием. Наделяет прозорливостью, подсказывает выход в самых мучительных международных коллизиях». Поэтому замыслы Путина совпадают с «великим и неодолимым замыслом русской истории». Навстречу врагам  «…мчится всадник в золотистом доспехе, вонзает копье в ее зловонную пасть». Поэтому после угроз ЦРУ не только ФСО  усилит свою бдительность, но и «после атак, в которых участвуют черные маги, в русских монастырях умножат свои молитвы монахи, окружая Путина непроницаемым Покровом Богородицы».[44]

В этом плане особый интерес представляет такой фактор исторической памяти, как геноцид – чрезвычайно острая тема, о которой трудно, а наверное  и невозможно говорить бесстрастно. Тем более, что это отнюдь не просто тема исторической памяти, не только история. Это и отчаянная борьба за признание исторических фактов, их интерпретацию, осмысление и переосмысление. При этом важно понимать, что в объяснении этого чудовищного явления главное – это понять, что геноцид – не просто насилие, и даже не просто массовые убийства. В геноциде главное – его мотивация, оправдание этих действий, имеющих целью уничтожение целого народа, стирание его с лица земли, лишение возможности жить, любить, рожать детей, продолжать культуру… Другими словами, геноцид начинается, коренится в определенном состоянии общественного сознания, находящего нравственные основания для массового уничтожения людей потому, что они не просто «какие-то не такие», а заслуживающие вычеркивания из жизни, из истории человеческого рода.

В случае крупного конфликта срабатывает его структурирование по модели «Герой-Враг-Жертва». Герой борется с Врагом, чтобы спасти Жертву. При этом каждая сторона конфликта позиционирует себя как Героя, а противника как злобного Врага – тогда война (горячая, холодная, информационная) становится справедливой, пользуется поддержкой общества.

Память победы над Врагом важна и тем, что ее можно активировать в сочетании с внедрением страхов, хорроризации, которая облегчает управление. Особенно, если власть государство не занимается образованием, здравоохранением, наукой… Нагнетанием проблем всяческой безопасности, противостоянием реальным и не очень врагам можно компенсировать просчеты и ошибки, доказывая тем самым свою нужность.[45]

Безопасность является базовой ценностью социогенеза – именно стремление к ней (вместе легче выжить, прокормиться, продолжить род) формирует социум. Справедливость, а тем более – свобода, вторичны по отношению к безопасности. Как известно, сам феномен политического связан с противостоянием угрозам противников[46] (К.Шмитт). Если террор – акт, метод устрашения, то хоррор – состояние подверженности этому акту, наполнения страхом. Поэтому хоррор как сознательнее и бессознательное стремление к безопасности нередко формируется в политических целях, и не только террористами: нагнетание тревог, алармизма, формирование образа коварных «врагов» колоссальный потенциал манипулирования общественным сознанием и поведением, в том числе – с использованием возможностей современный информационных технологий, включая старые и новые медиа. А политический класс, пришедший к власти на хорроре, в дальнейшем вынужден позиционировать себя в целях легитимности исключительно в контексте «борьбы с врагом» - внешним и внутренним, конкретизируя символическую политику в соответствующем идеологическом контенте. Если на первых стадиях социогенеза хоррор носит (условно говоря) «естественный» характер страха перед неопределенностью и стихиями естественной, природной среды, то на стадии постиндустриального общества массового потребления возникает хорррор «второго порядка». Речь идет о страхе утраты благополучного настоящего, рационально созданной искусственной среды – с одной стороны, а с другой – об искусственно создаваемом и культивируемом хорроре, в конечном счете – политической хорроризации.

Люди привыкают жить в атмосфере, перенасыщенной угрозами и страхами. Толпы охранников на улице, в магазинах, в метро, постоянно звучат предупреждения о бдительности. Почти ничего заведомо достоверного, но при этом обвал донесений, версий и толкований.  Убивают в Париже и Москве, горят библиотеки в России и Сирии, уничтожают памятники и шедевры в подмосковном Королеве и иракском Дур-Шаррукине. При всех различиях видны аналогии и параллели; чем плотнее поток событий, тем логичнее складывается общий пазл[47].

События, которые становятся праздничными, знаменательными датами календаря = прорывами из профанного в сакральное время. Показательна история с датой празднования Дня Победы. Весь мир, кроме СССР, а теперь и России празднует день победы над фашизмом 8 мая, когда вступил в силу акт о капитуляции Третьего рейха, подписанный в Реймсе в том числе и генерал-майором И.А.Суслопаровым - советским представителем в союзном командовании. В пику союзникам Сталин поручил маршалу Г.К.Жукову принять капитуляцию представителей видов вооруженных сил Германии в Берлине. Акт этой капитуляции и был подписан 9 мая в 0-43.

Места таких празднований. Упоминавшаяся динамика осмысления и дизайна празднования Дня Победы выражалась и в месте празднования. В 1993 и 1994 годах празднование попытались перенести на Поклонную гору в новый мемориальный комплекс Победы советского народа в Великой отечественной войне, что, в условиях противостояния Президжента и Верховного совета, привело к тому, что центр столицы начал осваиваться оппозицией для проведения альтернативных праздничных мероприятий. И в связи с празднованием 50-летия Победы празднование было возвращено на Красную площадь.

Памятники: монументы и памятные знаки.  Абстрактное прошлое не способно быть актуальным. Чтобы им можно было пользоваться, его следует материализовать, сделать предметным. На этом основании формируется любая государственная идеология. Сегодня миллионы людей ежегодно устремляются к храму Гроба Господня в Иерусалиме, молятся у камня, на котором лежало тело Спасителя, трогают основание Животворящего креста. И для них совершенно не важно, не интересно и не актуально знать, что местоположение и Голгофы, и Виа Долоросы, и других ключевых христианских святынь было произвольно назначено волевым решением святой Елены, матери императора Константина. Тогда — в первой четверти IV века нашей эры — христианство стало официальной идеологией Римской империи. Мнимая Голгофа делала евангельский рассказ предельно конкретным, привязывала его к определенному месту, а сама превращалась в очень эффективный инструмент государственной пропаганды. Стоит ли удивляться, что вскоре чудесным образом стали «обнаруживаться» могилы апостолов и ветхозаветных пороков, «нашлись» дом святого Петра на Генисаретском озере и святого Иосифа в Назарете, появились «подлинные» орудия мученических страстей святых и многое другое, без чего невозможно было институционализировать веру, сделать ее религией — реальным инструментом социального и политического влияния.

Перечень компонентов исторической памяти можно продолжать и продолжать:

- деятели культуры, искусства: просветители, писатели, художники, композиторы, исполнители, артисты;

-  замечательные люди;

- места: ландшафтные, заповедные природные и культурно-исторические зоны, архитектурные памятники, места исторических событий, связанные с жизнью замечательных людей;

- изделия рук человеческих как предмет гордости: от артефактов традиционных и этнографических искусств и ремесел – до достижений современной технологии;

- особенности жилища, одежды, кухни и гастрономии.

В этом плане нет принципиальной разницы между семейными реликвиями и праздниками, семейным альбомом с любимыми фотографиями, реликвиями местной церкви, районным или областным краеведческим или историческим музеем, стелой с описаниями великих деяний фараона, и государственными праздниками. Все они формируют определенную картину прошлого, важную для конкретной семьи, церковной общины или верховной власти, а значит – важную для идентичности, для самосознания конкретной личности. И тут уже совершенно не важно, реальна эта память или нет – в смысле соответствия историческим фактам. Она сама формирует реальность, мысли и поступки людей, результаты их труда. А прошлое для социума ровно таково, каким его помнят здесь и сейчас.

Реализуется историческая память не только и не столько просто в датах, местах, отобранных фактах, героях… Важна упорядоченная, систематическая коммуникация, в несколько этапов по мере интенсивности социальной коммуникации и ее организационных форм, ведущая к закреплению традиций – вплоть до их полной институционализации в организационно-правовые формы, воплощения в материальной среде.[48]  Такие стадии проходят любые ценностно-нормативные системы – не только в политике, но и в бизнесе, науке, искусстве, религии. Также и формирование повестки дня в символической политике дополняется созданием инфраструктуры для реализации этой повестки и, одновременно, воплощения транслируемых смыслов, образов.  Коммуникация дополняется материальными артефактами, в которых смыслы  оседают новым культурным слоем для последующих поколений (в духе случая с Сантъяго-де-Компостелой). Возникает запрос на государственность, порядок, силу, стабильность, властную вертикаль – и в первой десятке телевизионного проекта «Имя России»: Александр Невский, Петр Столыпин, Иосиф Сталин, Петр I, Владимир Ленин, Александр Суворов, Иван Грозный… Несколько лет спустя в Москве появляется памятник Столыпину, затем – Дмитрию Донскому. Крым снова в составе России – и в Москве появляется монумент князя Владимира на четыре метра выше киевского.

Важнейшую роль играют СМИ, особенно – телевидение,[49] которое в фильмах, сериалах, ток-шоу моделирует реакцию на события, погружая их в бытовые ситуации, дискурсию известных узнаваемых людей. Важнейшую роль выполняют при этом новости, сам отбор которых, комментарии, интонации транслируют, визуализируют наррративы символической политики.

В ХХ столетии к средствам массовой мобилизации общественного сознания добавился спорт. Тихое занятие английских джентльменов в XIX столетии за предыдущий век превратилось в мощную индустрию, накачанную бешеными деньгами. Конечно, спорт обладает непревзойденным рекламным потенциалом: спорт одежда, обувь, еда, напитки, парфюм, в сочетании с силой, скоростью, молодостью, иногда – красотой, с виду – здоровьем, да еще на фоне соревновательности, победительности. И все эти соревнования, чемпионаты, первенства широко транслируется медиа – не только специальными изданиями, каналами, но и входит в новостные блоки всех СМИ. Если бы спорта не было, его стоило придумать. Помимо рекламного потенциала, у спорта колоссальный политический потенциал. Особенно у игровых видов спорта, в первую очередь – футбола. Чемпионаты легкоатлетов, боксеров, яхтсменов и др. проходят редко, а футбольные матчи каждую неделю на стадионах, рассчитанных на тысячи и тысячи зрителей. И вот – наши, а вот – не наши, они бегают в разной форме, болельщики в специальных футболках, шарфиках, с раскрашенными лицами, со специальными песнями и кричалками. Футбол уже превратился в политический фактор. Спусковым крючком войн Гватемалы и Гондураса, гражданских войн в Югославии, Египте послужили конфликты футбольных болельщиков, быстро переросшие в вооруженные конфликты. Недаром с футбольными фанатами ведется специальная работа – это фактически уже организованные, отмобилизованные группировки молодых людей, готовых к агрессивному насилию.

Победы страны на эстрадных подмостках и спортивных аренах граждане видят только по телевизору: им показывают победу и они исполняются гордости. Затем на том же телеэкране им показывают другую победу, одержанную в ходе операции, которая (в телевизоре же) выглядела как еще одно успешное выступление, где наши выступали в такой красивой форме military style. Не случайно в опросах российская публика ставила рядом Сочинские Олимпийские игры и присоединение Крыма.

Последующие события – обстрелы, взрывы, гибель людей – долго не воспринимались как реальность. Слово «война» не произносилось – на него был запрет, потом объяснили, что это какая-то «гибридная» война, т.е. не настоящая. «Да и наших убитых вроде как не было. Поэтому не страшно и не жалко. Поэтому можно сделать вид, что мы не понимаем, чего это весь мир вдруг на нас ополчился. То есть каким-то задним умом понимаем, но никому, особенно себе, не сознаемся. Такое состояние сознания сродни приятному хмельку. Люди радостны, им все нравится. И неприятности не очень огорчают. Экономическое положение в своем городе/районе 40% считают плохим, а хорошим – только 10%, но все равно подавляющим большинством россияне готовы сказать, что страна движется в правильном направлении. 86% по-прежнему одобряют деятельность своего президента. Им нравится, как лихо он делает «их всех» на мировой арене…  Менее 10% отказались обсуждать то, что … вооруженные столкновения на востоке Украины с участием российских добровольцев могут перерасти в войну между Россией и странами Запада, мировую войну. Остальные разделились практически поровну на тех, кто этого опасается, и тех, кого это не пугает. Перспективы третьей мировой – настоящей, термоядерной – также готовы обсуждать 9 из 10. Да, 57% пожилых по старинке говорят, что в такой войне не может быть победителей, но среди молодых 40% против 3% уверены, что Россия победит Америку/НАТО. Заявление Путина о готовности применить ядерное оружие «не вызывает страха» у 47% мужчин, испугавшиеся в меньшинстве. Война кажется телерепортажем, а то и компьютерной игрой, где у нас в запасе 10 жизней».[50] Реальная история имеет великое множество примеров того, какой соблазн может вызвать у властителей этот разгул бесстрашия среди вверившего им себя народа. Как и жестоких уроков не только поддавшихся такому искушению властителей, но и вверивший им себя бесстрашный народ.

По итогам упоминавшихся исследований О.Ю.Малиновой было выделено несколько этапов развития символической политики в постсоветской России[51]:

Конец 1980-х – начало 1990-х – этап критической переоценки отечественной истории советского периода. Отношение к дореволюционному прошлому было более сложным: с одной стороны – «восстановление связи времен»; с другой – подчеркивание негативных сторон российской истории, до сих пор тормозящих развитие страны попытки выстроить нарратив «новой, демократической России».

Вторая половина 1990-х – установка на примирение и согласие: торжественное перезахоронение идентифицированных останков членов царской семьи и поддержанной властью канонизации Николая II; учреждение новых праздников; попытки разработки национальной идеи и т.д. Уступки «патриотической» оппозиции и попытки сохранении тренда демократического развития страны породили достаточно неоднозначную ситуацию. В итоге «возникла крайне противоречивая конструкция, которая держалась… на умолчании о проблемах и ответственности»[52].  

С начала 2000-х – установился курс на построение и продвижение официального нарратива России как «тысячелетнего государства», самоценности российского государства (в любую эпоху и в любых границах) что потребовало соединения трех ценностных комплексов: дореволюционного, советского и постсоветского. Задача была решена в рамках установки на избирательную преемственность без содержательной переинтерпретации: сочетание в геральдике и другой государственной символике наследия царской России и СССР; празднование советских, досоветских и постсоветских праздников; использование наград и регалий различных эпох и т.п. Такая принципиальная эклектика оказалась достаточно удачным политическим решением, поскольку она развязывала руки для маневрирования, построения удобных нарративов, путем механического объединения различных дискурсов, удовлетворявших соответствующие возрастные, этнические, профессиональные группы населения.

С 2011-2012 годов после активных гражданских протестов в больших городах  был взят курс на выстраивание содержательно унифицированной идентичности на основе отобранного нарратива «актуальной истории тысячелетней России» как особой цивилизации. Причем упоминавшаяся самоценность государства дополнилась акцентом на православные нормы нравственности, борьбой с «оскорблением чувств верующих». В 2014 году этому курсы были даны дополнительные импульсы освещением событий в Украине, последовавшего «воссоединения с Крымом», противостояния международным санкциям. При активном участии высшего руководства, министерств культуры, образования и науки, акцент делается на апологетический нарратив национального прошлого – в сочетании со свертыванием публичных дискуссий о «трудных» и неоднозначных моментах отечественной истории.

Инициатива КПРФ о создании памятника Сталину пока зависла. Идея возвращения памятника Дзержинскому на Лубянку обсуждается на серьезном уровне, решено даже провести референдум. При этом в Москве до сих пор нет памятника жертвам сталинских репрессий, точнее, – на той же Лубянке камень есть, но памятник даже не обсуждается. В Грозном памятник жертвам репрессий поставили в 1992-м, но в 2008-м он перенесен из центра на окраину, а инициатива создания памятника Н.С.Хрущеву как «освободителю чеченского народа» сошла на нет. Все это проявления вполне определенной символической политики. Для этого, разумеется, пригоден не всякий исторический материал, даже, на первый взгляд, достаточно убедительный. Это показывают не только приведенные выше примеры.

В 2014 году в связи со Столетием начала I мировой войны была предпринята широкомасштабная попытка вернуть эту великую драму, ключевую для понимания истории ХХ века, в актуальную символическую политику. И эта попытка была добросовестной: по стране прокатилась волна социальной рекламы, были сняты фильмы, поставлены спектакли, прошла серия специальных событий, тематических мероприятий, были поставлены монументы в память безымянных героев. Но существенного, серьезного общественного резонанса эта попытка активации интереса к этой важнейшей и трагической странице отечественной истории не возникло. Как представляется, – по причине затруднения выстроить нарратив 3-го уровня – вписать тему I мировой в контекст формирования мифа Тысячелетнего Государства России, государственной идеологии с ее акцентом на порядок, силу, властную вертикаль. Более того, в той войне не было недостатка массовой самоотверженности, солдатского героизма, подвигов, талантливейших полководцев… Но не только не было победы, а даже рухнуло само российское государство. И даже возникновение в результате этой катастрофы и гражданской войны новой – советской империи не компенсирует этого главного несоответствия. Даже запоздалая идея примирения «красных» и «белых» уже мало актуальна на фоне активного формирования государственнического нарратива.[53]

В 2015 году в России появился официальный документ, в котором перечислены традиционные духовно-нравственные ценности страны. Распоряжением Правительства РФ Федерации № 996-р от 29.05.2015утверждена стратегия воспитания в РФ до 2025 года. «Стратегия опирается на систему духовно-нравственных ценностей, сложившихся в процессе культурного развития России, таких как человеколюбие, справедливость, честь, совесть, воля, личное достоинство, вера в добро и стремление к исполнению нравственного долга перед самим собой, своей семьей и своим Отечеством», — говорится в документе. Кроме того, в одном из разделов стратегии говорится о «развитии в детской среде ответственности, принципов коллективизма и социальной солидарности»[54].

Тем не менее до сих пор остается нерешенным главный вопрос о культурном позиционировании России в системе координат Восток-Запад. Трудности с продвижением модернизационных реформ и недостаток признания со стороны условного Запада, очевидная неспособность отвечать западным стандартам в политике, правовой культуре и экономике подтолкнули российскую элиту навстречу давно созревавшему запросу «жить своей жизнью». При этом неизбежность сохранять и поддерживать международный статус, межгосударственные отношения, неизбежное вхождение в систему мировой экономики вынуждают сохранение и поддерживание хотя бы формального дизайна свободы, демократии, прав человека и т.д. В терминологии, предложенной в свое время А.С.Ахиезером[55] это оставляет Россию в пространстве маятниковых инверсивных шараханий, вновь делая  актуальной проблему выработки медиативного пути.[56]

Символические нарративы исторической памяти и реальность

Историческая память социума, а тем более – символическая политика всегда и везде пристрастна, эмоционально и нравственно окрашена. Она конструируется исходя из актуальности настоящего, аккумулируя в себе позитивное начало и вытесняя негатив[57]. Академическое – стремящееся к объективности, согласованию с фактами – историческое знание в контексте символической политики существенной роли не играет. Если общественному мнению нельзя, но очень хочется, то можно…

Помнится, как меня удивила икона св.Великого княза Александра Невского, в житийных клеймах которой Александр воюет с татарами. Любому, кто хотя бы немного знает отечественную историю, ясна невозможность этого. Ярлык на княжение был им получен в Орде, ради чего Александр ползал перед ханом на животе… Не просто «смотрящий» за русскими княжествами, но и ханский побратим, посылавший русские дружины на усмирение бунтовщиков в Китае… Татарская конница, остановившая немецких «псов-рыцарей» на льду Чудского озера (этого нет в фильме С.Эйзенштейна, но есть в летописи)… Так что Александр Невский мог воевать с кем угодно, но не  с татарами.…  Но это в реальной истории. А с кем должен был воевать в общественном сознании один из всего двух (А.Невский и Д.Донской) русских православных святых – воинов-защитников? Конечно - с басурманами! Вот он с ними и воюет в иконописном жизнеописании.

Но это было давно… А не столь давняя канонизация Николая II. Священный Синод неспроста три года пытался решить практически неразрешимую задачу канонизации – жизненный путь Николая Романова никак не вписывался в идеал православного кенозиса. Всем, кто знаком с реальной историей, свидетельствами очевидцев очевидно, что сам Николай Александрович, возможно был и неплохой человек, хороший семьянин, но история его царствования весьма неоднозначна, если не сказать больше. Началось все с коронации, во время которой случилась большая трагедия на Ходынском поле, и, зная о многих погибших, коронацию не прервали. Отсюда прозвище – Николай Кровавый. Потом – втягивание страны в плохо подготовленную войну с Японией, Цусимская катастрофа, Порт-Артур, позорный мир.… Кто отдал приказ о расстреле мирной демонстрации 9 января 1905? Лично император. Потом последовали жестокие репрессии крестьян, не поверивших в то, что земли без выкупа не будет, и приступивших к «черному переделу». Отсюда второе прозвище – Николай Вешатель. Чехарда в правительстве. Палки в колеса реформам Витте, Столыпина со стороны двора. Неоднозначная история с Распутиным и его влиянием при дворе. Втягивание страны в не очень ей нужную войну в Европе. Личное вмешательство в ведение кампаний. В конечном счете, взял командование армией на себя и окончательно проиграл, все, что можно, и, в ответ на февральские события в столице, - отречение. Император, фактически, бросил страну, имевшую на пороге столетия блестящие перспективы развития, уже начавшую пожинать экономические плоды Великой реформы. Современникам были очевидны бездарность и безответственность правления. Но – потомкам «комиссаров в пыльных шлемах» и вертухаев, с надрывом певших в 1980-х песни про поручика Голицына, очень хотелось канонизировать батюшку – царя, расстрелянного то ли комуняками, то ли жиденяками. И Синодом, в итоге, было принято соломоново решение. Жизненный путь Николая Романова был разбит на две части: до и после отречения. И канонизации подлежала вторая часть, в которой несомненное – мученическая смерть безвинная, принятая от злодейской руки безропотно. Но тогда канонизировали не императора Николая II, а гражданина Романова. Да и таких смертей было немало.

Но – великая сила общественного мнения в том и заключается, что если нельзя, но очень хочется, то ему – общественному мнению – можно. Как говорил мудрый В.Б.Шкловский, – в истории остаемся не мы, а легенды о нас.

Так же и в современной символической политике представления об истории как прикладной части идеологии не имеют слабое отношение к фактам и установившимся в исторической науке оценкам событий. Идеологи, журналисты, представители власти, рассуждающие об уважении к истории, необходимости борьбы с ее искажениями, имеют весьма приблизительное представление о профессиональных стандартах исследователей, предполагающих точность цитирования, уважение к источнику и одновременно проверку информации. Это им даже мешает. Главное – броский образ, запоминающиеся фразы. Достоверность изложения прошлого вопрос глубоко второстепенный, гораздо важнее – его трактовка, ее пропагандистская трансляция. Специалисты и интересующиеся сражением за Москву знают, что легенда о подвиге «панфиловцев» (солдат и командиров 316-й стрелковой дивизии генерала Ивана Панфилова) – плод активности журналистов «Красной звезды»: журналиста Коротеева – автора очерка, опубликованного 27 ноября 1941года, ответсмтвенного секретаря Кривицкого, опубликовавшего на следующий день передовицу, а потом опубликовавшего серию статей, рассказов, стихотворений о «подвиге панфиловцев» и редактора газеты Ортенберга.[58]  Как указано в справке-докладе главного военного прокурора Н. Афанасьева, почти все персонажи, описанные Афанасьевым и Кривицким, которым посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза, оказались живы, а в ходе проверки сами журналисты признались в вымысле. Но история была повторена в произведениях писателей Н.Тихонова, В.Ставского, А.Бека, Н.Кузнецова, В.Липко, М.Светлова и других. Были установлены памятные мемориалы, имена 28 панфиловцев присвоены многим улицам, школам, предприятиям, колхозам. А в наши дни министр культуры Владимир Мединский в интервью газете РБК пояснил: «Именно цифра 28  вошла в легенду. Этого достаточно для Истории с большой буквы – мы же не об академической науке сейчас говорим... Те, кто пытается «уязвить» легенду как бы «научными» подсчетами, – занимаются словоблудием».

Назойливый отказ истории в возможности быть правдивой оборачивается бесцеремонным амикошонством – даже в речах руководителей государства. Так, на Параде Победы Владимир Путин приветствовал вклад «воинов Индии» в советский триумф в Великой Отечественной войне, то ли забыв, то ли не зная, что в те годы была британская колония, включавшая помимо территории современной Индии нынешние Пакистан и Бангладеш. Но на парад в Москву приехал только индийский лидер, представителей Пакистана и Бангладеш на параде не было, и их предки, сражавшиеся с японцами, итальянцами и немцами, упоминания не удостоились. Получилось даже не комично.

Таких примеров бесконечное количество. Если высшая власть использует историю в качестве универсальной анестезии с некоторой осторожностью, то уж на средних и нижних этажах государства и общества творится такое, что даже концепция академика Фоменко кажется скучным перечнем очевидностей. Список беззаботных допущений об «истории» расширяется ежеминутно: на Алтае найдена могила Заратустры, а во Владимире – «древнеримский храм», построенный «итальянскими мастерами» «от императора Фридриха Барбароссы» (будто от «создателей «Техасской пилы – 5»!), и, естественно, «уникальный» и «аналогов в Европе не имеющий».

Расценивать такой подход к истории как тиражирование невежества не совсем точно. Транслируемая символическая политика – нарратив 3-го уровня, к которому требования объективности мало применимы. Историческая политика в современной России используется отнюдь не для просвещения, а как инструмент для решения сиюминутных политических и идеологических задач.

Другой разговор, что политики, идеологи, любящие порассуждать о борьбе с фальсификацией и переписыванием истории, задним числом объявляют незаконными решения органов власти СССР, требуют пересмотреть административные границы, не понимая, что создают опасный прецедент использования принципа восстановления исторической справедливости. Такие требования могут вызывать не менее «обоснованные» встречные претензии со стороны других стран и народов.

Демонстративная архаизация в пышных юбилейных торжествах и подражании дореволюционным и советским государственным деятелям иногда это принимает анекдотический характер за гранью здравого смысла и приличия. Так, депутаты и общественные деятели Пермского края заменили на портретах советских маршалов времен Великой Отечественной войны их изображения своими собственными.

Доминирование в нынешней медийной (и не только) повестке дня установок «сохранить», «вернуть»,  «повторить», «вернуть», «повторить» - то ли империю, то ли Сталина, то ли 90-е сродни магическим заклинаниям. Шествия с портретами погибших предков и замена лиц маршалов на их портретах на лица нынешних пермских политиков – явления одного рода. Это стремление вызвать и повторить прошлое. А споры ведутся только вокруг того – в каком именно прошлом собирается жить страна.

 

Это именно магическое мировоззрение, миропонимание и мироощущение. Оно играло и играет большую роль в осмыслении человеком действительности. В его основе лежат отношения подобия (гомеопатическая или имитационная магия) и части-целого (контагиозная магия). В первом случае можно добиться результата, оперируя с изображениями, подобиями реального объекта – например, наказать злую разлучницу, выкалывая глаза на ее фотографии или уничтожая ее фигурку из пластилина. Во втором – оперируя с частью реального предмета или вещью, бывшей с ним в контакте – отомстить той же разлучнице, сжигая ее волос или обрезок ногтя. Эти отношения лежат в основе знаковых систем (иконических и индексных), они лежат у истоков методологии науки (моделирование и эксперимент). Но в том-то и великая роль научного познания, что оно смещает акцент на выявление причинно-следственных связей, позволяя понять, что это ветер качает деревья, а не качание деревьев порождает ветер.

 

Привнесение же магии в современность аналогично карго-культу островитян Полинезии, пытавшихся вернуть жизнь, которую они вели во время дислокации аэродромов и военных баз, выкладывая из веточек самолеты и рисуя у себя на теле офицерские погоны. Так и тут, «тысячелетняя Россия» пытается наколдовать свое прошлое с помощью магических символов. 

 

Наклеивая на свой автомобиль стикер «На Берлин!», автомобилист превращает свою «хонду» в танк, магически уподобляясь деду, воевавшему с фашистами, а надевая дедову гимнастерку или пилотку становится сопричастным его мужеству. «…он деятельно стирает границы между собой и дедом-победителем; его повседневное движение по городу — на службу, в магазин, на дачу — становится победоносным движением по покоренной Европе, он как бы оказывается собственным дедом, солдатом-освободителем, бронзовым памятником, не инвестируя в это ничего, кроме ведерка краски»[59]. Наклейка на двери кафе или сельского магазина «Обаме вход воспрещен» превращает кафе или магазин в место, куда президент США мучительно стремится и куда никогда не сможет попасть благодаря этому запрету. Такая магическая «победа» над президентом США ничем не отличается от поражения копьем изображение оленя древним охотником.

 

Такое простодушие и наивность безобидно только на первый взгляд. Магическое сознание не позволяет выявлять реальные и действенные причинно следственные связи, лишает возможности адекватных эффективных решений, действий по их реализации. Силы, время и ресурсы уходят на раскачивание деревьев в попытке вызвать ветер. Более того, оно поощряет отказ от таких действий, этакую общенациональную обломовщину. Строить рациональные, действенные планы бессмысленно. Судьба России загадочна и непредсказуема. Она выживает и возрождается, вопреки всему – в силу этой загадочности. Нужно только подождать – то ли два-три года, то ли двадцать-тридцать лет, и все само установится – как в прошлом. Так проедаются, а то и разворовываются природные ресурсы, культурное наследие, за которыми стоят реальные усилия, труд, кровь и пот поколений тех самых предков, магическую сопричастность с которыми ищут нынешние консьюмеристы.

Такая «глубокая, безоглядная, по самые ноздри погруженность в прошлое, не отличимое от настоящего»,[60] лишает возможности не только представить будущее, не описывая его в образах, примерах прошлого, но и не дает ни оценить, ни даже ощутить само настоящее – как нечто свое собственное, не имеющее прецедентов. Речь идет, фактически, о буквальной, даже гипертрофированной реализации формулы Оруэлла, представленной в эпиграфе данной работы – полном отсутствии дистанции и даже желания дистанцироваться от всего, что уже случилось.

Это преувеличенное обращение к истории в сегодняшней России не имеет прямого отношения к прошлому. Речь идет о массированном формировании исторической памяти, если не коллективной памяти просто, а по сути – идентичности членов российского социума, которые «вспоминают» о том, что актуально сейчас. Фактически речь идет об активной фазе несколько запоздалого формирования российской идентичности – не столько русской (этнической), сколько именно российской. Отсюда и гипертрофированное вспоминание именно имперского, государственного прошлого. Через нечто похожее прошли США в 1080-1990-х, когда с возникновением множества сообществ, была необыкновенно актуальной тема коллективной памяти. А, чем менее внятна идентичность, тем актуальнее становится тема коллективной памяти. А на невнятность российской идентичности внимание обращалось чуть ли не с самого начала постсоветского периода, а то и раньше.[61]

Доминантой идентичности «советского человека» было главный миф основания – Октябрьская революция, юбилеи были главным праздничным событием года. Сегодня предпринимается попытка утверждения исторической памяти и российской идентичности вокруг двух основных событий – крещения Руси и победы над фашистской Германией, историческая дистанция между которыми только призвана подтвердить идею Тысячелетней России.[62] Показательно – насколько активно был принят обществом символ этой идентичности – георгиевская ленточка – артефакт времен Екатерины II, использовавшийся для некоторых военных наград прошлого, ставший символом плохо складывающейся, но вожделенной идентичности, а в политической реальности – знаком лояльности лично президенту В.Путину[63].

Если история (как собственно историография)  делит течение времени на отдельные периоды и события, маркирующие различия, без которых непредставим ход истории, то историческая память акцентирована на сходствах, что вытекает из ее природы и функции как мифа: поддержании иллюзии неизменности и постоянства социума. Общество с годами и столетиями меняется, но историческая коллективная память призвана игнорировать эти изменения, подчеркивая преемственность и неизменность – основу идентичности. Более того, она ведет активную селекцию, отбрасывая все негативное и сомнительное, мешающее сознанию общности.[64] Если история всегда отстраненный взгляд, отслеживающий развитие, то коллективная историческая память – взгляд изнутри общности, что порождает совершенно специфическую перспективу осмысления: картину сходства, постоянства, когда любые изменения в социуме превращаются в сходства, уподобляются, а в самих различиях, изменениях ищется сходное содержание с основополагающими чертами самой группы[65].

Историческая память трансформирует различия в сходства и конструирует идентичность за счет превращения всего в постоянно воспроизводимые и неразличимые стереотипы. Она, как и любой миф, принципиально тавтологична. Более того, в мифологизированной исторической памяти происходит полное стирание отличий, а вместе с ним – ликвидация истории как таковой.

А власть, не имеющая возможности предложить гражданам достижения, которыми они могли бы гордиться, и с которыми они могли бы идентифицироваться, позиционирует себя как продолжателя мифологического прошлого и укореняет свою политику в мифах.

Война на Украине описывается в СМИ как война с фашистами и бандеровцами, американцы же предстают в одеяниях холодной войны и советской пропаганды. Вся политика становится реконструкцией прошлого, и, конечно, не случайно донбасский Стрелков-Гиркин вышел из субкультуры реконструкторов.

Но такое погружение в прошлое, одновременно, порождает неожиданное следствие реализации формулы Оруэлла – уклонение от настоящего, нежелание настоящего и страх перед ним.

Что же до реального настоящего, то транслируемая мифология, все эти воображаемые, ментальные сущности, становящиеся общественным мнением, становятся реальностью настоящего.  Они пронизывают содержание не только СМИ, искусства, но и образование. Они воплощаются в поступки, монументы, произведения искусства, другие артефакты, дизайн... Возникает не только «духовная», но и материальная культура, которую потом станут изучать историки и буду удивляться – почему она была именно такая. Общественное мнение, завладевшее критически значимым количеством членов общества, становится реальностью, творит ее.

И еще... Это мнение не может содержать «длинных» мыслей. Из принципа экономии времени, сил, чего удобно, люди подстраиваются под мнение других. Об этом много и хорошо писала Х.Арендт, пытаясь разобраться в массовом сознании немцев периода Третьего рейха. Те, кто пытается думать длинные мысли, сводить концы с концами в исторической перспективе и более широком масштабе (хотя бы географическом) – белые вороны, которым обычно очень плохо: их не слышат и не слушают, они лишние... Ну, с какой стати думать о прошлом, знать его? Или выводить следствия из сегодняшних поступков? Если все думают и живут проще... Как все... Все делают ЭТО... И умников не любят... Им не верят...Они раздражают...Чемодан-вокзал-вагон... Но и в других местах – то же самое... С другим контентом, но то же и так же по сути дела... Только и остается вроде Боэция и еще раньше – Сенеки: «Делай что должно и будь, что будет». Или просто фиксировать быт и нравы – что бывает, как бывает, с кем бывает – накапливая материал для будущих историков.

Конфликт современных технологий символической наррации и культуры?

У «достоверности» представления о реальности в традиционном обществе была одна слабость – она оказывалась недоступной непосредственному физическому восприятию. Недаром сюжеты этой мифологической достоверности дополняли и украшали не только культовые объекты, но и домашнее жилище, бытовую утварь. В обществе модерна человек все меньше готов верить в подлинность того, что отличается от привычного ему – это не убеждает его в реальности. Доверие собственным восприятиям (в том числе и благодаря науке) вытеснило доверие умозрительным концепциям, преданиям, легендам, религиозным текстам. Такое секуляристское «разволшебствление мира» рано или поздно порождает дефицит массово мыслимого достоверным, потребность в обретении данной в восприятиях (прежде всего – визуализированной) доподлинно настоящего. И простых мимесиса и предметности в искусстве, фактологических (протокольных) описаний в экспериментальной науке уже оказывается недостаточно.

Такие возможности открывают новые технологии запечатления окружающей действительности, прежде всего – экранные формы, вариации которых получили развитие начиная с фотографии и кино, и формы которых множатся и множатся благодаря компьютерным технологиям, интернету и мобильной связи: FaceBook, Instagram, YouTube, фотосессии, селфи… Полная и переполненная реальность, умноженная и преумноженная запечатленность реальности. Мир факторизирующейся и фрактализирующейся реальности, ее визуальных копий.

Тем самым создается документальная питательная среда для мифотворчества. Документальность понимается как собственно правда жизни и реальности, как гарант достоверности отображения действительности и истории. При этом произвольный монтаж этих осколков реальности предстает как погружение в историческую достоверность и углубление ее понимания. Так открываются окна возможностей для произвольной манипуляции с исторической памятью.

И ладно бы, если такая практика манипуляции с изображением и его интерпретацией оставалась бы в рамках, например кино типа «Ведьмы из Блэра», когда любительская съемка и игра с фактами в маркетинговом продвижении породили феномен самого успешного (по соотношению «затраты-выручка») в истории кинопроекта. Иное дело, когда такая практика предстает в виде телевизионных или сетевых новостей, фейков, когда «…рождается некий мифологическйи пласт смыслов – о рождении магической Достоверности, особой эксклюзивной Объективности, о чудесной экранной… Реальности, более реальной, чем простое некультивируемое и нескандализированнное документальное кино и чем сама жизнь»[66].  

В ход идут фото- и видео-материалы неважно какого происхождения, копьютерное моделирование, костюмированные реконструкции. В 1930-х в США выходил хроникально-новостной тележурнал «The March of Time», в котором инсценировались некоторые эпизоды, связанные с актуальными дискуссионными темами. В наши дни в этой стилистике создаются целые новостные блоки и документальные сериалы с широким спектром мифотворчества: от эстетских «Намедни» Л.Парфенова до хорроризирующей телезрителей «научной» документалистики «Плесень», «Вода», а также   выдаваемой за достоверность деконструкции реальности в «разоблачающих» оппозицию материалов «Анатомия протеста» и «Анатомия протеста-2», практикуемых НТВ.

В современных кино, ТВ, других традиционных СМИ, сетевых медиа с помощью документальных жанров создается немало мифов. Репортаж, хроника, интервью, документальное кино, документальная драма, историческая реконструкция, мокьюментори, семидокумьентори, реалити-шоу – перечень таких жанров можно продолжать и продолжать… Но самым мифологизированным явлением оказывается сама действительность: как настоящее, так и прошлое, и будущее.

Немаловажно и то, что массовое общество в сочетании с интенсификацией коммуникации имеет следствием глубокую вовлеченность практически всего населения земли в происходящее на планете – если не непосредственно, то через СМИ. Войны, революции, перекраивание границ, катастрофы, массовые убийства, энические чистки затронули миллионы людей. Такая массовая вовлеченность ведет к «историзации» массового сознания, к тому, что история становится значимой частью личного опыта миллионов, оседает в их памяти.[67]  Фотография, кино, медиа – особенно телевидение и интернет визуализируют происходящее в разных концах мира, позволяя чувствовать себя виртуальным участником. А массовое образование, социально-культурные практики от праздников до компьютерных игр закрепляют этот опыт. Особую роль играют новые «мнемонические технологии», дополнившие обычные технологии музеефикации, мемориалов, книгопечатания широчайшими мультимедийными возможностями.[68]

Отдельной проблемой является распознавание пропагандистских нарративов и способность противостоять им.

Особенностью современной пропаганды, которую Г.Г.Почепцов[69] называет «пропаганда 2.0», является новый формат новостных потоков в СМИ. Если обычные новости отражают события физического мира, то пропаганда 2.0 в новостях прямо транслирует создаваемый ею виртуальный мир, подавая его как мир физический. Обычные новости допускают альтернативную точку зрения, поскольку за ними стоит некая реальность, которая может оцениваться с разных позиций. Пропаганде 2.0 не может быть альтернативы – она сама претендует на статус физической реальности. Тем самым, современные пропагандистские нарративы  изначально создаются так, чтобы быть нераспознаваемыми.     

Это делает распознавание «пропаганды 2.0» делом сложным. Так, А.Поповым была проделана кропотливейшая работа по проверке наиболее популярных мифов «крымнашизма» на их соответствие фактам, логике, нормам права и морали.[70] Им были отобраны восемь сюжетов, наиболее часто используемых в СМИ и правительственных материалах для оправдания российской политики: «о дарении Крыма Украине», «об историческом праве России на Крым», «о волеизъявлении крымского народа», «о крайней необходимости изъятия Крыма из Украины», «об искусственности Украинского государства», «о фашистском Евромайдане», «о вставании России с колен», «о бесплатности Крыма». Анализ был выполнен на основе общедоступных источников, а также бесед со сторонникам крымнашизма. Поэтому аналитику удалось составить представление о крымнашизме во всей его, насколько это возможно, широте и полноте, включая состав и характер привлекаемых фактов о крымских и околокрымских событиях, методами аргументации. Но такой скрупулезный анализ востребован исключительно специалистами и теми, кто хочет разобраться в сути происходящего. У широких слоев населения нет знаний и навыков, ни времени, ни желания, необходимых для анализа. Человек массового информационного общества чувствует себя гораздо комфортнее в ситуации готового ответа, чем дискуссии, особенно – когда рассматриваемая проблема не входит в круг его особых интересов. Он просто принимает информации как данность. 

Тем не менее, определенный инструментарий для распознавания пропагандистских нарративов возможен, поскольку они выстраиваются по определенным правилам. Поэтому иммунитет к пропаганде 2.0 возможен в случае медиапросвещения, переводящего слушателя, зрителя в контекст, на мета-уровень, в позицию «вненаходимости» (М.Бахтин), без которой невозможно осмысление происходящего.

Г.Г.Почепцовым был составлен свод пропагандистских приемов, в котором были обобщены идеи Лассуэла, Э.Бернейса, У.Липпмана еще первой половины ХХ века. Получился базовый свод пропагандистских приемов, практикуемых и в наше время.

Первый уровень распознавания пропагандистских нарративов:

- перенос вины за конфликт, войну на врага,

- усиление веры людей в то, что враг несет ответственность за войну примерами порочности врага,

- акцент на единство и победу во имя истории и сакральных целей,

- формулировка четких целей войны,

- навязывание веры, что неблагоприятные новости являются вражеской ложью,

- сопровождение всего этого ужасными историями.

- усиливать моральное единство своей собственной страны,

- ослаблять мораль врага,

- выигрывать в области поддержки нейтральных стран.

Второй уровень – проверка фактов по альтернативным источникам – действен только для активной образованной части населения.

Третий уровень – наличие цензурирования: если о каком-то факте умалчивают, а значимость его веска, это может служить доказательством его правдивости.

Четвертый – доверие конкретным лидерам мнений, доказавшим свою правдивость ранее.  

Пятый – доверие авторитетным нейтральным источникам.

Шестой – хорошим признаком является отсутствие эмоциональных перекосов в освещении. Завышенный градус подачи материала и полемики с большой вероятностью выдает пропагандистский материал.

Седьмой – доверие знакомым нам очевидцам событий. Это могут быть родственники, коллеги, их знакомые – очень часто их свидетельства отличаются от того, как трактуют события СМИ.

Восьмой. Внезапное начало и окончание информационной кампании (или ее четких этапов). Вход и выход из кампании происходит стремительно, поскольку подчиняется не информационным, а совершенно иным законам.

Девятый – ограниченное число спикеров на ТВ, которых зовут все телеканалы также выдает специально организованную информационную кампанию.

Десятый – негативная подача информации по отношению к целой стране, народу,  этнической группе сразу сигнализирует о пропагандистских целях.

Пропаганда пользуется специфическим языком и аргументацией: фальшивые факты, некорректная аргументация, лексика разделения и противопоставления («мы против них»), дегуманизирующие оппонентов метафоры («нелюди», «убийцы», «фашисты» и т.п.).

Сила пропаганды 2.0 еще и возможностях бесконечного повторения ее нарративов.

Более того, мозаичное, клиповое, фрагментированное этими «образами реальности» сознание оказывается неглубоким и «коротким», не способным на «длинные мысли». Череда образов без нарратива не удерживается в памяти. Такое сознание оказывается беспамятным, значит – не способным не только на выявление причинно-следственных связей, но и на простое прослеживание хроникальной последовательности событий. Прошлое, если возникает, то каждый раз перевоссоздается как новое – под сиюминутное настоящее. 

При этом оно в своей ad hoc-мифологичности оказывается удивительно целостным. По своей целостности это не линейное, дологическое мышление, вероятно, даже превосходит мышление линейное.[71] Прошлое и будущее в нем схлопывается в настоящее, меняющееся подобно цвету хамелеона. Личность же превращается в беспамятного странника по этим разноцветным мирам. Ни о какой точке сборки свободы и ответственности такого странника говорить не приходится.  А не способное к рефлексии сознание оказывается идеальным объектом манипулирования.

Если человек, сформировавшийся в культуре выстраивания нарративов, прослеживания сюжетных линий, способен понимать достаточно сложные смысловые построения, то человек экранной цифровой культуры оперирует только смыслами «твиттерного» формата и не может работать со знаковыми и смысловыми структурами произвольной сложности. А источники информации воспринимаются ими как блюда на «шведском столе», с которого он набирает произвольные наборы по своему усмотрению.

В отличие от линейного рефлексивного сознания, способного к сопереживанию, фрагментированное малосвязными образами «клиповое» сознание, имеющее дело с калейдоскопической реальностью в духе телевизионного zapping’а, если и способно к эмпатии, то непродолжительной, неустойчивой, вспышками приходящей и быстро уходящей, забываемой. Социальный опыт не переживается и социализация заведомо оказывается неполной. Недаром в электронных социальных сетях образуются видимости сообществ, между которыми доминируют негативные агрессивные отношения. И в какой-то момент идеократия может оказаться неспособной управлять политическим стебом, подогреваемым из своих же кабинетов.[72]

Традиционная мифология дает устойчивые структуры миропонимания. В клиповом мозаичном сознании мифология менее устойчива. «Новый человек оказывается все более «текуч»…»[73]. Отдельного внимания заслуживает именно игровой характер такой символической практики. Одним из его проявлений является краткий интервал места и времени конкретных игр в прошлое. Так, участники официально инсценированного в Москве массового шествия «Бессмертный полк» по окончании шествия сваливали в кучу портреты участников Великой отечественной войны, которые они несли.[74] Если бы люди несли портреты своих погибших родственников, они бы не выкинули их по окончании. В одном сетевом комиксе[75] представлена возможность эволюции Дня Победы, атмосфера и восприятие которого будут с уходом поколения победителей неизбежно меняться, особенно у молодежи: все меньше памяти и почтения, все больше развлечений и веселья, превращение далекого прошлого в нечто вроде народной былины, нарастание карнавальных элементов вроде костюмов, ленточек, разрисованных машин и лиц… Апофеозом может стать персонфикация праздника в виде Деда Победы, приносящего подарки. 

Тенденции накопления различных интерпретаций усиливаются процессами демократизации, доступности информации, что делает возможным не только широкий диалог, но и артикуляцию различных версий прошлого, включая те, которые прежде по разным причинам замалчивались.  Тем самым активируются, стимулируются процессы формирования этнического, расового, конфессионального, гендерного самосознания, которые, в свою очередь усиливают наращивание различных наррративов и интерпретаций прошлого и настоящего. Получается система с положительной обратной связью по дифференциации и дивергенции интерпретаций прошлого, соответствующих форм группового сознания, идентичностей. Культивирование эклектизма мультикультуральности и толерантности привело к созданию не столько некоего нового единства, сколько к нарастанию многовекторного конфликтного разнообразия – в Европе, Азии, Америке…

В этой связи небезосновательными выглядели, характерные для начала ХХ столетия оценки происходящего как «конца идеологий», распада «больших нарративов», определявших политическую картину мира на протяжении XIX-XX столетий.[76]  

Нарративы символической политики, при должной настойчивости и последовательности власти и элиты, рано или поздно, становятся частью актуальной картины мира. Пусть не нынешнего поколения, но следующего. Но при наличии политической воли и социальной базы в лице пассионарного меньшинства можно горы свернуть, а при нынешних средствах коммуникации это происходит стремительно, буквально на глазах.[77] Но такое впечатление довольно обманчиво.

Реалии общественного развития показывают необходимость более тонкого анализа. Так, Д.Белл предлагает избегать слишком общих квалификаций и, говоря о формировании «больших мифов нации»,  различать память, как феномен исключительно индивидуального сознания, и пространство мифа (mythscape) – дискурсивную сферу динамичных подвижных нарративных конструкций.[78] О близком различении говорит и Д.Олик, предлагая две категории памяти – собирательной (collected) и коллективной (collective).[79] Первая связана с социально-психологическими процессами (мотивацией, интересами индивидов), вторая – с  общими идеями, институтами от интересов, способностей или действий индивидов не зависящих. Однако, как представляется, простое различение социального и индивидуального аспектов исторической памяти, как некоей технологии и ее результата, недостаточно. Принципиальную роль имеет именно смысловое содержание, мифологический контент, используемый и формируемый. Похоже, что слухи о его подвижности сильно преувеличены. Нельзя отрицать относительную устойчивость того, что К.Юнг называл «архетипическим» - мифическими фреймами, возникшими на заре антропогенеза. Дело даже не в психических пределах подвижности и дивергенции. Между арехтипами и современными мифами лежит пласт традиционной культуральной мифологии, отражающей и выражающей исторический культурный опыт народов. Это не пресловутая ментальность, а именно ценностно-нормативное содержание исторического опыта, образующего культурный код, обладающий большой исторической инерцией воспроизводства. Именно он сказывается в проблемах класса «культура тоже имеет значение»[80] или «культура как ресурс и барьер модернизации».[81] Этот же код играет стержневую роль (или сознательно культивируется) при формировании национальных государств.[82]

Акторами  символической политики, исторической политики, политического использования истории являются элиты, располагающие символическим и паблицитным капиталами, авторитеты общественного мнения, имеющие доступ к медийным ресурсам[83]: политики, журналисты, религиозные деятели, публичные интеллектуалы, гуманитарии, деятели искусства – все те, кто участвуют в производстве и публичной презентации интерпретационных нарративов прошлого. В воспроизводстве же ценностно-нормативного содержания конкретной культуры к ним подключается акторы «сплачивающего доверия»[84]: семья, родные, близкие, друзья – все те, кто участвует в формировании этнического и кланового самосознания, радиус доверия которого меньше, чем у институционального доверия, «наводящего мосты», но зато обладающего большей значимостью для базовой идентичности личности. И такая «культурная память» является более долговременной, устойчивой, инерционной, чем «историческая память», транслируемая нарративыми символической политики. 

Складывается впечатление, что постмодернистская тотальная деконструкция всего и вся себя исчерпала. Как известно, в процессе осмысления (В.Б.Шкловский, Ю.Н.Тынянов)[85], как социальной динамики (И. ван Геннеп, В.Тернер)[86] за стадией остранения (лиминальности) следует стадия нового монтажа остраненных смыслов (новой реаггрегации). Уже в последнее десятилетие ХХ столетия ситуация технологически (Интернет), политически (кризис либерализма), социально (расслоение и радикализация среднего класса), культурально (активизация фундаментализма) стала переформатироваться. Активно формируется социально-культурная и технологическая платформа для смены политических реалий.

Такие конфликты «памятей» начинают принимать международный характер. И дело уже не с только в «конфликте культур» в духе С.Хантингтона, который сам по себе стал опытом нарративной реконструкции, сколько в реалиях «проснувшегося ислама», довольно неожиданном всплеске православного фундаментализма  в России, не объяснимого исключительно практикой пропагандистского манипулирования. Речь идет о нуждающемся в осмыслении запросе на наррацию третьего уровня, выходящую за пределы сиюминутного политического контекста.

Такое осмысление особенно важно применительно к странам ускоренной модернизации, когда изменения в долговременной культурной памяти не успевают за динамикой транслируемых нарративов символической политики. Всплески антимодернизационных настроений широкой общественности в таких странах, как Алжир, Мексика, Турция, Россия, где относительно малочисленная элита разделяет и транслирует новые смыслы и ценности постиндустриального общества, тогда как собственно многочисленное население руководствуется памятью культурной традиции, - наглядные тому примеры. Пример России в этом плане особенно замечательный. В стране на полтора столетия не только радикально, по историческим меркам – мгновенно менялась собственность, а каждый новый политический режим начинал с отрицания сделанного предыдущим, нарративы исторической памяти менялись настолько быстро и радикально (с переписыванием учебников, переименованием улиц и городов, выносом трупов), что к их сменам выработался не только иммунитет, но уже, похоже и идеосинкразия.

Нельзя исключать, что сложившийся разрыв между целостной, обеспеченной традиционной мифическим содержанием  «памятью» (спонтанной, спящей, бессознательной, циклически повторяющейся) и современной исторической памятью (непрерывно меняющейся мифологии второго рода, склонной к дивергенции в результате перманентного нарративного отбора) накопил критическую массу различий.[87] Теперь, похоже, эти различия перерастают в противоречие, а мы переживаем своеобразное «восстание памяти» или, по крайней мере – вступаем в  разгорающийся конфликт между двумя типами мифологий, между «памятью» и «историей».

 

---

[1] Обзор концепций и понятийного аппарата этих обсуждений см.: Малинова О.Ю. Актуальное прошлое: символическая политика властвующей элиты и дилеммы российской идентичности. М.: РОССПЭН, 2015, с.16-22. См. также:  Историческая политика в XXI веке. / Под ред.А.Миллера, М.Липман. М.: НЛО, 2012; Васильев А. Memory studies: единство парадигмально-многообразных объектов. (Обзор англоязычных книг по истории памяти.) // Новое литературное обозрение. 2012, № 117’5. Спец.выпуск. Семиотика августа в ХХ веке: Трансформация жизни частного человека в эпоху социальных катаклизмов. II., с.461-480.

[2] Миллер А.И. Кто взорвал консенсус истории и чем за это заплатит. О европейских войнах памяти и роли России, которая активно в них участвует. // Новая газета. №38, 04.06.2015, сс. 2-3. (http://i.novayagazeta.spb.ru/files/2015/06/63ceogCvu2oN9MQprC62.pdf)

[3] См. материалы виртуальных круглых столов: «Скриптизация: откровение, укрывание и вменение бытия» // Философские науки. 2008, № 8, сс. 25-145, № 9, сс. 80-93;  «Личность как автопроект» // Философские науки. 2009. № 9, сс.5-78, № 10, с.5-71, а также Тульчинский Г.Л. Истории по жизни. Опыт персонологической систематизации. СПб: Алетейя, 2007.

[4] Bell Duncan S.A. Mythscapes: memory, mythology, and national identity // British Journal of Sociology.2003. Vol.54, No.1, pp.63-81.

[5] Sommers M.R. The Narrative Constitution of Identity: a Relational and Network Approach. // Theory and Society. 1994. Vol.23, No.5, pp.606-649.

[6] Цит. по: Белоусов А.Б. Пропаганда Жака Эллюля. // Свободная мысль. 2010. № 4 (1611), сс. 167-182. См.: Ellul J. Propaganda. The formation of men's attitudes. NY: Vintage Books, 1973.

[7] Тульчинский Г.Л. Три уровня кинонарратива как понимания: метафора сна // Кинотекст. СПб: Изд-во СПбГУ, 2015.

[8] Wright G.H.von, Explanation and Understanding. London: Routledge & Kegan. Paul,1971.

[9] Gill G. Symbolism and Regime Change in Russia. Cambridge: Cambridge Univ.Press, 2013; Малинова О.Ю. Актуальное прошлое: символическая политика властвующей элиты и дилеммы российской идентичности. М.: РОССПЭН, 2015.

[10] См.: Историческая политика в XXI веке. / Под ред.А.Миллера, М.Липман. М.: НЛО, 2012.

[11] Малинова О.Ю. Актуальное прошлое: символическая политика властвующей элиты и дилеммы российской идентичности. М.: РОССПЭН, 2015.

[12] Moscovici S. Social influence and social change. L., N.Y.: Academic Press (European Monographs in Social Psychology), 1976.

[13] Nye, Joseph S. Yr. The Powers to Lead.  NY: Oxford University Press, 2008; Nye, Joseph S. Yr. Soft Power: The Means to Success in World Politics. NY: Public Affairs, Perseus books Group, 2004.

[14] Малинова О.Ю. Символическая политика: контуры проблемного поля. //Символическая политика. Вып.1: Конструирование представлений о прошлом как властный ресурс. М.: ИНИОН РАН, 2012, с. 5-16; Поцелуев С.П. «Символическая политика» к истории концепта. //Символическая политика. Вып.1: Конструирование представлений о прошлом как властный ресурс. М.: ИНИОН РАН, 2012, с. 5-16; Малинова О.Ю. Актуальное прошлое: символическая политика властвующей элиты и дилеммы российской идентичности. М.: РОССПЭН, 2015.

[15] Бурдье П. Социология социального пространства / Пер. с фр.; отв.ред.перевода Н.А.Шматко. М.: Институт экспериментальной социологии; СПб: Алетейя, 2007.

[16] Путин В.В. Россия и меняющийся мир. // Московские новости. 2012, №33 (225).

[17] Тульчинский Г.Л. Политические трансформации в России и современная политическая наука // Неприкосновенный запас. 2014, № 98 (6/2014), с.95-112.

[18] Edelman M. Politics as symbolic action. Mass arousal and quiescence. Chicago: Markham publishing company, 1971, p. 7-8.

[19] Edelman M. The symbolic uses of politics. Urbana: Univ. of Illinois press, 1964, p.2.

[20] Edelman M. Politics as symbolic action, p.4.

[21] Бурдье П. Социология социального пространства, c.95.

[22] Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. М.: Academia, Медиум, 1995.

[23] Lakoff G. The political mind: A cognitive scientist's guide to your brain and its politics. New York etc., 2009; Lakoff G. Thinking points: Communicating our Americam values and vision. New York, 2006.

[24] Edelman M. Politics as symbolic action. Mass arousal and quiescence. Chicago: Markham publishing company, 1971, p. 33-35.

[25] Лакан Ж. Семинары. Книги 1-17./ Пер. с фр. А. Черноглазова. М.: Гнозис; Логос, 1998-2008

[26] Тульчинский Г.Л. Total Branding: мифодизайн постинформационного общества. Бренды и их роль в современном бизнесе и культуре. СПб: СПб ГУ, 2013; Тульчинский Г.Л. Маркетинговый анализ гражданского национализма в современной России. // Социально-политические исследования. 2015, № 1, с.6-9.

[27] Малинова О.Ю. Символическая политика: контуры проблемного поля; Поцелуев С.П. «Символическая политика» к истории концепта; Идейно-символическое пространство постсоветской России: динамика, институциональная среда, акторы / Под ред. О.Ю.Малиновой. М.: РАПН; РОССПЭН, 2011; Киселев К.В. Символическая политика: власть vs . общество. Екатеринбург: Издательский Дом «Дискурс-Пи», 2006.

[28] Тульчинский Г.Л. Total Branding: мифодизайн постинформационного общества. Бренды и их роль в современном бизнесе и культуре. СПб: СПб ГУ, 2013.

[29] Герасимов С.В., Лохина Т.Е., Тульчинский Г.Л. Менеджмент специальных событий. СПб: Лань, 2010.

[30] Мосейчик Г.И. Экономика семиотики как экономика пороков и добродетелей эпохи пост модерна. // Экономика пороков и добродетелей. СПб: СПб ГУ, 2015, с.68-69.

[31] Бухарин С.Н. Методы и технологии информационных войн. М.: Академический проект, 2007; Власенко И.С., Кирьянов М.В. Информационная война: искажение реальности. М.: Канцлер, 2011; Волконский Н.Л. История информационных войн:  в 2-х тт. / Петрова И. (ред.). СПб: Полигон, 2003.

[32] Глазунова С.М., Тульчинский Г.Л. Парадоксальность «информационных войн» как репрезентации конфликтов в современном обществе: в поисках «постинформационного Третьего» // Модернизация как управляемый конфликт. М.: Изд.Дом «Ключ-С», 2012. с.333-338.

[33] Tulchinskii, Grigorii. Information wars as a conflict of interpretations: activating the ‘third party’. // Russian Journal of Communication, 2013, Vol.5, No.3, pp.244-251.

 

[34] The New Authoritarians: Ruling Through Disinformation. The Legatum Institute: Beyond Propaganda, June 2015.

 

[35] В этой связи Г.Г.Почепцов не безосновательно предлагает говорить не о информационных, а о дезинформационных войнах. См.: Почепцов Г.Г. Ошибки информационной политики в период российско-украинского конфликта.: http://osvita.mediasapiens.ua/ethics/manipulation/oshibki_informatsionnoy_politiki_v_period_rossiyskoukrainskogo_konflikta/

[36] Тульчинский Г.Л. Развитие знания: зашнуровывающая метафора и модели // Философия и методология науки. СПБ. 1995. с.72-75.

[37] Irwin-Zarecka I. Frames of Remembrance. The Dynamics of Collective Memory. New Brunswick etc.: Transaction Publishers, 1994. См. также:  Неклюдов С. Миф всему голова. //postnauka.ru/faq/6599 .

[38] Нанси Ж.-Л. Непроизводимое сообщество. М.: Водолей, 2009, с. 85-86.

[39] Одну из наиболее полных таких попыток см.: Segal R.A. Theorizing About Myth. Boston: University of Massachusetts Press., 1999.

[40] См. Тульчинский Г.Л. Мифотворчество: две стратегии. // Историческое произведение как феномен культуры. Вып.5. / отв.ред. А.Ю.Котылев, А.А.Павлов. Сыктывкар: КПИ, 2010, с. 55-59.

[41] Болтански Л., Тевено Л. Критка и обоснование справедливости. М. НЛО, 2013; Болтански Л., Кьяпелло Э. Новый дух капитализма.М.: НЛО, 2011.

[42] См. подробный обзор концепций постсекулярности, представленный в:  Логос. 2001, № 3 (82), а также: Тульчинский Г.Л. Субъективность и постсекулярность современности: новая трансценденция или фрактальность «плоского» мира? // Международный журнал исследований культуры. 2013, № 3(12), Тема номера «Границы субъективности», с.51-56.

[43] Попытки объяснения «странного» отношения Сталина к Дню Победы содержат целый веер интерпретаций: от политического недовольства итогами войны («недоосвобождение» Европы) до психологических комплексов зависти и вины. См., например, Суворов В.

[44] Проханов А. Всадник в золотом доспехе: http://izvestia.ru/news/576389.

[45] Павловский Г.О. Гениальная власть! Словарь абстракций Кремля. М.: Европа, 2011. Также см.: Altheide D.L. Creating fear. News and the creating of crisis. NY, 2002; Почепцов Г.Г. Логика пропаганды, или Новости без грима: http://osvita.mediasapiens.ua/trends/1411978127/logika_propagandy_ili_novosti_bez_grima/;

[46] Шмит К. Государство. Право и политика. М.: Территория будущего, 2013.

[47] Рубцов А. Дым с огнем, или Поражение конспирологии: http://www.vedomosti.ru/newspaper/articles/2015/03/12/metafizika-vlasti-dim-s-ognem .

[48] Тульчинский Г.Л. Этапы политической институционализации: от идеи к институту. // Политические институты в современном мире. СПб: Аллегро, 2010, с.358-360.

[49] См.интервью Д.Дондурея И.Домровской: http://ru.rfi.fr/rossiya/20150623-rossiiskoe-tv-znachitelno-silnee-chem-vse-sekretnye-sluzhby-armiya-i-genshtab-danii/

[50] Левинсон А. Война как спорт на ТВ. // Ведомости. № 3821 от 28.04.2015.:  http://www.vedomosti.ru/opinion/columns/2015/04/28/razgul-besstrashiya-ili-voina-kak-sport-po-tv

[51] Малинова О.Ю. Актуальное прошлое…, сс.175-184. См.также: Миллер А.И. Политика памяти в России: Год разрушенных надежд. // Полития. 2014. № 4(75), сс.49-57.

[52] Историческая политика в XXI веке…, с.331.

[53] Сидоров А. История в стиле лего. Зачем нам памятники и что с ними делать. //  http://lenta.ru/columns/2015/07/04/monuments/

[54] http://politsovet.ru/48725-medvedev-utverdil-spisok-tradicionnyh-duhovnyh-cennostey.html

[55] Ахиезер А.С. Россия: критика исторического опыта (социокультурная динамика России).  Новосибирск: Сибирский хронограф, 1998.

[56] См. материалы круглого стола «Медиация как социокультурное явление»: Философские науки, 2013, № 11, сс. 34-52; № 12, сс.51-70; 2014, № 1, сс.58-72; №2, сс.39-62; №3, сс.64-83; № 4, сс.64-84; №5, сс.132-149.

[57] Сидоров А. История в стиле лего. Зачем нам памятники и что с ними делать. //  http://lenta.ru/columns/2015/07/04/monuments/ .

[58] См. справку-доклад главного военного прокурора Н. Афанасьева «О 28 панфиловцах» в ЦК ВКП(б) от 10.05.1948 года по результатам расследования Главной военной прокуратуры, хранящуюся в фонде Прокуратуры СССР (ГА РФ. Ф. Р-8131): http://www.statearchive.ru/607 .

[59] Там же.

[60] Степанова М. Предполагая жить.: http://www.colta.ru/articles/specials/6815.

[61] Ближе к концу СССР в творчестве ряда писателей от В.Пикуля до В.Чивилихина был уловлен интерес к истории страны, который был удовлетворен писаниями, выдержанных монархически-охранительных тонах, очень часто с антисемитским оттенком. Российское прошлое предстало в облике царей, митополитов, генералов, верноподданных заводчиков, купцов и крестьян. В Перестройку эти исторические фэнтези стали издательским и книготорговым  мейнстримом.  1990 еще более подняли, точнее – опустили планку исторического масскульта. Водочные марки с «историческими», шоколадом и майонезом, изготовленным по древним рецептам предков. К началу 2000-х задорно-циничные маркетологи и рекламисты перекочевали из коммерции в политику.

[62] В этом плане становится понятным обостренно ревнивое отношение к новой украинской государственности, претендующей на «первокрещение» и участие в победе над фашизмом.

[63] По свидетельству А.И.Миллера, этот символ был придуман журналисткой «РИА Новости» накануне 60-летия Победы (сама она о своей придумке говорила как об «абсолютно блондинистом решении»). (Миллер А.И. Кто взорвал консенсус истории и чем за это заплатит, с.3.). Символ был моментально подхвачен, поддержан государством: в 2008-2009 годах появились бюджетные средства на георгиевскую ленточку и ее распространение. Символ получил первоначально широкое распространение даже не столько в России, сколько в Украине, Молдове, в сопредельных странах, где ведется спор по поводу идентичности, отношения к России.

[64] Показательно, что на исторической вине и покаянии построена, пожалуй, только современная германская идентичность – да и то во многом под давлением оккупации и членства в НАТО и СЕ. И этот комплекс вины с лихвой перекрывают достижения послевоенного социально-экономического развития ФРГ. А в Польше и Литве покаяние за Холокост не пошло дальше публичных выступлений высших руководителей этих стран.

[65] Halbwachs M. La mémoire collective. Paris, PUF, 1968, p.78.

[66] Сальникова Е.В. «Докумиф, или погоня за реальностью. //Наука телевидения. Научный альманах. Вып.11. М.: ГИИ, 2014, с.63.

[67] Winter J. Historical Remembrance in the Twenty-First Century // The Annals of the American Academy of Political and Social Science. 2008. No. 617, pp.6-13.

[68] Memory and Power in Post-War Europe. Studies in the Presence of the Past. / ed.by J.-W.Mueller. 2^nd ed. Cambridge: Cambridge Univer.Press, 2004.

[69] Почепцов Г.Г. Распознавание пропаганды и языка ненависти: http://osvita.mediasapiens.ua/trends/1411978127/raspoznavanie_propagandy_i_yazyka_nenavisti/

[70] Попов А. Крымские мифы. Наброски к критическому анализу крымнашизма.: http://arkadiy-popov.blogspot.ru/2015/05/normal-0-false-false-false_24.html?m=1

[71] Яковлева А.М. Клиповое чтение: текст как изображение-симулякр. // Наука телевидения. Научный альманах. Вып.№ 11. М.: ГИИ, 2014, с.221.

[72] Рубцов А. Дым с огнем, или Поражение конспирологии: http://www.vedomosti.ru/newspaper/articles/2015/03/12/metafizika-vlasti-dim-s-ognem.

[73] Дуков Е.В. Компьютер и человек. // Телескоп: журнал социологических и маркетинговых исследований. 2013, № 4.

[74] См.:http://avmalgin.livejournal.com/5446212.html

[75] http://i71.fastpic.ru/big/2015/0727/21/88189e97dcbf76bdf00d8572782e1e21.png

[76] Копосов Н.Е. Исторические понятия о мире без будущего. // Как мы пишем историю? / отв.ред.Г.Гарета, Г.Дюфо, Л.Пименова. М.: РОССПЭН, 2013, с.57-93.

[77] Сидоров А. История в стиле лего. Зачем нам памятники и что с ними делать. //  http://lenta.ru/columns/2015/07/04/monuments/

[78] Bell Dunkan S.A. Mythscapes: memory, mythology, and national identity // British Journal of Sociology.2003. Vol.54, No.1, pp.65-66.

[79] Olick  J. Collective Memory. Two Cultures. // Sociological Theory. 199.Vol.17, No.3, pp.338-348.

[80] Культура имеет значение. / Под ред. Л.Харрисона, С.Ханнтингтона. М.: МШПИ, 2002; Харрисон Л. Кто процветает? Как культурные ценности способствуют успеху в экономике и политике. М.: Новое издательство, 2008; Харрисон Л. Евреи, конфуцианцы и протестанты: культурный капитал и конец мультикультурализма. М.: Мысль, 2014; Фукуяма Ф.Доверие. Социальные добродетели и экономическое процветание. М.: АСТ, 2008.

[81]Тульчинский Г. Л.Политическая культура как ресурс и барьер развития российского общества. // Россия: тенденции и перспективы развития. Ежегодник. Выпуск 7. Ч. 2 / Отв. ред.: Ю. Пивоваров. Ч. 2. Вып. 7. — М. : ИНИОН РАН, 2012, сс. 395-401.

[82] Национальная идентичность и социально-культурные технологии ее формирования. // Этнические процессы в глобальном мире. СПб: Изд-вл Полит.ун-та, 2010. с.6-10.

[83] Историческая политика в XXI веке. М.: НЛО, 2012, с.14; Малинова О.Ю. Актуальное прошлое…, с.27

[84] Инглхарт Р.,Вельцель К. Модернизация, культурные изменения и демократия. М.: Новое издательство, 2011; Веселов Ю.В. Доверие и справедливость. Моральные основания современного экономического общества. М.: Аспект-Пресс, 2011.

[85] Шкловский В.Б. Искусство как прием // Шкловский В. Б. Гамбургский счет. - М., 1990. - С. 58-72; Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977.

[86] Геннеп А.ван. Обряды перехода. М., Изд. «Восточная литература» РАН, 1999; Тэрнер В. Символ и ритуал. М.: Наука, 1983.

[87] О различиях между историей и памятью см.: Nora P. Between Memory and History // Realms of Memory. Vol.1. N.Y.: Columbia Univ.Press, 1996, pp.1-23.

 

 

© Г.Л.Тульчинский 2016

К началу статьи