МЕГАРЕГИОН  -  СЕТЕВАЯ  КОНФЕДЕРАЦИЯ

 

«Международная демократия: критический анализ концептов»

Спасибо за возможность выступить в одном из лучших российских университетов. И спасибо за то, что пришли в столь поздний час. Я понимаю, что семь часов - это уже время, когда день как бы вроде начинает завершаться. Ну, а у нас все только начинается.

Я хочу несколько слов сказать о том, о чем пойдет разговор. Во-первых, мои слайды на английском языке. Но я думаю, что это не будет большой проблемой. Говорить я буду все равно по-русски. Просто на некоторые термины и цитаты я все-таки посчитал нужным сослаться в оригинале, обычно это лучше воспринимается.

Во-вторых, выступление это основано на тексте, который скоро будет опубликован в качестве главы в книге “De-centring the West” под редакцией Вячеслава Морозова (университет Тарту). Артемий Владимирович тоже принимает участие в этом проекте (Проф. А.В.Магун - декан Факультета политических наук и социологии - ред.)

Как следует из самого названия, я предложу вам анализ разного рода теоретических концептов, дискурсов, подходов к тому, что можно назвать международной демократией. Понимая, что в последнее время интерес к демократии актуализировался, я сосредоточусь отнюдь не только на академический, но и на политической стороне дела. Я думаю, что все широкие концептуальные рассуждения мы сможем подкрепить эмпирикой.

А начать я хотел бы с разговора о том, что в последнее время вокруг термина демократия завязываются очень серьезные дискуссии. И сам термин в результате приобретает очень широкий размах. Я даже поймал себя на мысли, что с термином демократия происходит то же самое, что и с термином безопасность: он постоянно нуждается в каких-то уточнениях. Он является «термином с прилагательными» либо с какими-то уточняющими его какими-то дополнительными словами. У меня получилась достаточно интересная коллекция терминов. Самый экзотический вариант, который я нашел на библиотечной полке, это книга под названием “Сarbon Democracy” («демократия углеводородов»), рядом стоит книжка “The Knowledge Democracy” – «демократия знания». Я уже не говорю о более стандартных подходах – партисипаторной демократии, делиберативной и так далее. Понятно, что вокруг этого термина происходят какие-то движения, политологи пытаются постоянно его уточнять, что, собственно говоря, мне кажется очень интересно и актуально для исследования академических и политических траекторий этого термина и тех контекстов, в которых он используется. Хотя, наверное, нужно отметить, что отнюдь не факт, что сам термин «международная демократия» является общепризнанным. Мне доводилось в профессиональных дискуссиях встречать точку зрения о том, что демократия - это концепт, который появился для описания состояния внутренней политии, и отнюдь не всегда он может быть механически перенесен на совершенно другой уровень анализа. Может быть, это даже стандартная позиция. Естественно, такая точка зрения привязывает демократию к локальному сообществу – например, я могу сослаться на моего коллегу Сергея Медведева из Высшей школы экономики, для которого демократия локальна. И действительно, есть страны, типа Швейцарии, которые реализуют эту демократию в формате различного рода референдумов и других способов властвования. В этом смысле скептицизм в отношении самого термина может быть оправдан. Но, тем не менее, я все-таки хотел бы показать, что есть, по крайней мере, несколько контекстов, в которых специалисты - международники могут пользоваться этим термином и привязывать его к каким-то важным смыслам и процессам, происходящим на международной арене.

Мне кажется, что существуют две теоретические предпосылки для того, чтобы встраивать понятие демократии в дискурс по международным отношениям. Первая - это известный для международников тезис об анархичности международных отношений. Естественно, анархию можно понимать очень по-разному. Это еще один термин, который нуждается в постоянном уточнении. С точки зрения политического реализма и неореализма анархия – это просто отсутствие единого всемирного правительства, что делает сферу международных отношений принципиально отличной от сферы внутренней политики. И, соответственно, дисциплины «международные отношения» от политологии. Но в то же самое время можно говорить об анархии как о термине, который вполне хорошо живет и устроился на противоположном теоретическом фланге. Я имею в виду критические теории, которые говорят об анархии, анархизме как о способе эмансипации различного рода идентичностей, выхода их из традиционных рамок государства. Это - такая смесь критической теории и постструктурализма. Это первая предпосылка, которая дает нам возможность говорить о том, что в международных отношениях есть какие-то смыслы, которые можно привязать к термину демократия. А второй, и даже может быть более важный момент здесь состоит в концепции международного общества (international society), которая существует в нашем языке как некая фигура речи, но очень редко мы привязываем ее, к сожалению даже в профессиональных кругах, к определенному типу политической теории, я имею в виду «английскую школу» Хедли Булла и тех, кто пишет вплоть до сегодняшнего дня именно в этих традициях, говоря о сфере международного (the international). Мне кажется, что именно используя, признавая легитимность этого понятия «международное общество», мы можем ставить вопрос о том, а каково же качество этого общества. На самом деле это общество может быть очень разным. Оно может быть, например, олигархическим. Допустим, существует концепция, которая описывает олигархическое состояние международного общества – это great power management, или «концерт великих держав»: по этой модели мир построен по принципу очевидного выделения сильных игроков, которые по параметрам своей деятельности принципиально отличаются от других, более слабых акторов. А вот ‘international society”, мне кажется, это - та концепция, которая позволяет ставить вопрос о качестве тех институтов и тех взаимодействий, которые происходят в сфере общества и соответственно говорить о том, в какой степени они могут соответствовать либо не соответствовать представлениям о демократии. Есть политические деятели, которые используют этот термин для описания некого международного порядка, а именно такого порядка, который воспринимался бы как более продвинутый с точки зрения демократии. Эта тема постоянно фигурирует в речах первых лиц нашего государства. Но я, конечно, сомневаюсь, что эти люди читали реалистов или критических теоретиков, или «английскую школу». И, тем не менее, интуитивно они используют в своем политическом лексиконе термин «международная демократия» примерно в этих контекстах.

Теперь - о тех вызовах, которые можно сделать с точки зрения использования этого термина, и тех проблемах, которые необходимо перед собой ставить и пытаться каким-то образом найти ответ.

Во-первых, демократия – это, как говорится, always about majority, это форма правления, которая так или иначе предполагает понимание того, что такое большинство. С точки зрения внутренних процессов более-менее понятно, как можно определить это большинство. Это, скорее всего, выборный процесс и его результаты. Я не имею в виду отсылку к текущему российскому политическому моменту, а говорю скорее в более широком теоретическом плане. Возникает вопрос, а что может быть аналогом такого внимания демократии как власти большинства на международной арене? Как вообще посчитать это большинство? Что такое большинство с точки зрения международных отношений? Это большинство государств? Это большинство людей? Вопрос открыт. На самом деле, это очень серьезная теоретическая загвоздка, используя которую, наверно, можно поставить под сомнение корректность использования самого термина.

Далее, демократия - это не только идея, но и некий режим власти, который требует институциональной формы, фиксации. Потому что есть другое представление о демократии. Допустим, Жак Рансьер полагает, что демократия в принципе не институционализируется. Демократия для него - это некий момент, это некая вспышка политической (и одновременно демократической) активности, которую в принципе нельзя зафиксировать. Потому что как только демократия начинает фиксироваться, она превращается в свою противоположность и становится объектом для критики новых поколений бунтарей. Но все-таки я считаю, что это – излишне радикальная позиция, и я бы с ней поспорил. Для меня здесь возникает вопрос: а что может быть аналогом институтов демократии в мире? Моя позиция здесь достаточно скептическая. Я считаю, что большая часть международных институтов работает плохо, многие из них живут от кризиса до кризиса. И это не только теоретическая проблема, но это и политическая, проблема институциональной фиксации каких-то демократических моделей и способов взаимоотношений.

Теперь еще один теоретический заход. Можно ли, исходя из такой широты использования термина, говорить о том, что демократия - это пустой означающий (empty signifier). Насколько я знаю, Ваша тема на конференции в Москве будет связана с таким подходом …

Реплика А.В.Магуна: Я его критикую …

А.С.Макарычев: С одной стороны, да, есть, допустим, Жан-Лук Нанси, который полагает, что термин демократия утратил возможность обозначать вообще что бы то ни было. Потому что он может обозначать чуть ли не всё, что угодно. Политику, этику, вопросы, связанные с правовыми, цивилизационными отношениями. Если такую критическую позицию использовать инструментально, то она означает, что термин демократия как бы отживает свой век и является, может быть, даже жертвой собственного успеха. Опять-таки, я провожу параллель с другим термином, траектория которого меня интересует, я имею в виду термин безопасность. Примерно то же самое говорили в свое время о безопасности. И дискурс о безопасности стал настолько широк, от изменения климата до техногенных катастроф, что в условиях общества всеобщего риска термин получается весьма рыхлым, аморфным и в конечном итоге утратившим способность означать что-то вполне определенное. Но с такой позицией, мне кажется, спорит Ален Бадью, для которого эта так называемая пустота термина является вот той, как сейчас говорят, «фишкой», которая позволяет этому термину остаться на плаву и играть очень существенную роль в различного рода дискуссиях. В том числе и политических. Мне показалась любопытной его фраза о том, что во имя демократии в общем-то можно по любому изменить свою политическую позицию и как бы простить демократам то, что вы не простите никогда их оппонентам или сторонникам. В этом смысле, конечно, термин демократия что-то означает, безусловно, как некий бренд, как некий лейбл, вокруг которого возникают своего рода смыслы. Особенно это касается, мне кажется, внешней политики таких стран, как США и, может быть, в чуть меньшей степени, стран ЕС.

А дальше возникает провокационный вопрос: а что же означает все-таки концепт демократии? Предлагаю вам на выбор несколько возможных ответов на этот вопрос, понимая, что их может быть гораздо больше.

Во-первых, термин может означать укрепление механизмов этого самого международного общества, international society, которое я для себя обозначаю как находящееся в процессе формирования и в процессе становления. Потому что это не некий статический концепт, а скорее обозначение движения в сторону большей институционализации практик взаимоотношений между государствами на основе общих правил игры. Это одно понимание того, что может означать демократия. Другое понимание состоит в том, что использование этого термина очень важно в контексте некоего разрыва, некоего «развода» между демократией и национальным государством. На эту тему многие пишут в последнее время, как раз обсуждая вопрос о том, а возможна ли демократия вне пределов национальных государств, или все-таки демократия - это термин, который нужно продолжать жестко привязывать к nation state. Я как раз отношусь к тем, кто полагает, что о демократии можно говорить и за пределами национальных государств. И в том числе и в пост-суверенную эпоху, безусловно. Только это, вероятно, будет уже какая-то другая демократия, как бы переобозначенная. Здесь возникает вопрос о переосмыслении самой идеи политического сообщества. Что для нас политическое сообщество- нация, локальное политическое сообщество или это все человечество в целом? Вокруг этого тоже очень серьезная дискуссия, мне кажется, разворачивается. Причем, я с удовлетворением обнаружил, что и в русскоязычной литературе тоже.

Еще один контекст использования термина демократия? который тоже содержит в себе означающие эффекты: демократия может чему-то противопоставляться. Особенно в политической риторике. Демократия - это плотно насыщенный термин, который маркирует нечто позитивное, конструктивное, хорошее и достойное поддержки по контрасту с чем-то другим. В разных контекстах этот контраст может быть вариантом современного варварства вплоть до фигур человеческих монстров, если говорить о Фуко. Террористы, пираты и так далее. И в этом смысле не столько с академической, сколько с политической точки зрения, термин демократия все-таки не утратил, вопреки ощущениям некоторым французским коллегам, способности что-то означать.

Теперь - три возможных аспекта использования этого термина и, соответственно, три модели международной демократии, которые я хочу предложить вам в качестве дискуссии. Собственно говоря, вокруг этой схемы я и буду строить свои дальнейшие рассуждения. Эта схема элементарно проста и предполагает три структуры международного общества. Первая структура касается рамок традиционной системы национальных государств со своими суверенитетами и прочими атрибутами. Вторая модель предполагает некоторое взаимодействие государств с негосударственными акторами. Это отнюдь не означает исчезновения государств, но предполагает, что государства вынуждены делить общее политическое пространство с другими агентами и находить с ними какой-то модус вивенди. Ну, и третья, это самая радикальная модель – демократия за пределами национальных государств, демократия в эпоху «растворения» самой модели национальных государств. Это - скорее космополитическая модель, которую в качестве аналитической модели тоже нужно использовать, особенно, если мы знакомы с современной литературой по глобализации. Я думаю, что очень много людей в мире мыслят будущее человечества именно в рамках третьей модели, несмотря на, может быть, слабую практическую осуществимость этой модели сейчас.

Вот, собственно говоря, вокруг этих моделей я хотел бы немного порассуждать. Если говорить о первой, государство-центричной модели, то мне кажется, что она разбивается на два варианта, которые я обозначаю буквами, соответственно, А и Б. «А» сводится к модели многополярного мира. Причем, я хочу обратить ваше внимание на то, что российском политическом дискурсе наиболее употребительным прилагательным, которое «привинчивается» к слову многополярность, является «демократическая». Вы можете почитать Лаврова, Медведева и Путина: лексема «демократическая многополярность» уже стала как бы своего рода штампом, что позволяет нам начать проблематизировать саму связь между многополярностью и демократией. И задавать вопрос: а в каком смысле мы можем говорить о том, что многополярный мир является шагом вперед в направлении к международной демократии? А может ли какая-то другая многополярность быть: ведь если мы используем какое-то прилагательное, значит, мы предполагаем, что этих прилагательных может быть несколько. А какая еще бывает многополярность? На самом деле, для тех, кто интересуется этими вопросами, поле совершенно открытое. Я просто хотел бы обратить внимание, что все-таки с точки зрения политических смыслов термин демократическая многополярность означает просто перераспределение власти в рамках более плюралистической системы. С моей точки зрения, это - редуцирование демократии до плюрализма, который основывается на плюрализме суверенных субъектов с соответствующими интересами. При этом внутреннее содержание этих суверенных субъектов не особо и важно, потому что важными агентами многополярного мира могут быть и Европейский Союз, и Иран, и Китай. То есть внутреннее содержание не особо важно. Главное, чтобы соблюдался принцип дисперсии власти и ее рассредоточения. Что, естественно, сразу поднимает многие вопросы, интересные и политически, и академически, потому что я, например, считаю, что в российском понимании концепт многополярности фактически легитимирует различного рода режимы (авторитарные, тоталитарные) как одинаково ценные и важные для международной демократии.

А вторая подмодель («Б») в рамках этой государство-центричной модели - это постколониальная интерпретация демократии. Что может звучать несколько парадоксально, потому что вообще постколониальный дискурс и теория постколониализма, конечно, не сводится исключительно к государствам. Там есть огромное количество других смыслов, которые вводят нас в сферу культурных, этнических и других идентичностей. Но в данном случае, мне кажется, можно говорить о постколониальном видении демократии в рамках этой первой модели с точки зрения сопротивления западо-центричному миру, с точки зрения пробуждения, эмансипации тех политических субъектов, (прежде всего, государств), которые не видят своего достойного места в рамках существующих структур, и готовы бороться за это место. И в этом смысле, я думаю, что можно и о постколониальной версии демократии тоже говорить.

Теперь - модель вторая, которая, как я уже сказал, предполагает партнерство государства с негосударственными субъектами. Я ее назову пост-международной, post international. Следуя семантике этого термина в соответствии с моделью пост-международных отношений, происходит как бы расслоение мира на два сегмента: на сегмент, где «живут» традиционные государства, и на второй сегмент, где количество акторов значительно больше. Именно там реализуют свой потенциал негосударственные акторы. В этом смысле термин «пост-международные отношения» описывает это раздвоение. А отсюда - идеи транснационализма и так далее.

Наконец, третья модель. Я ее условно назову космополитической, опять-таки не вдаваясь во внутреннее содержание этого термина, потому что это, наверное, предмет для отдельного разговора. В качестве метафоры я здесь позволю себе аллюзию на Фуко: это модель, при которой идея отрубания головы королю реализовалась. То есть, суверен исчез, и эта метафора в интерпретации Фуко означает способность мыслить вне пределов традиционной логики суверенных единиц.

Мне кажется, что здесь также можно увидеть несколько подмоделей. Первая подмодель, которую я обозначил буквой А, это то, что опять-таки в традициях английской школы можно назвать всемирным обществом (world society). Эта модель означает большую возможность для демократии, понимаемой как прямое участие граждан в управлении. Она означает выдвижение на передний план повестки дня, связанной с правами человека, а не с интересами государств. Здесь очень большое значение имеет относительно новый концепт человеческой безопасности (human security) и со всеми его политическими последствиями.

А вторая подмодель уводит нас к Негри и Хардту, к их идее Множества (the multitude), которую они описывают в разных местах по-разному. Но некоторые наиболее важные характеристики я здесь упомяну - это некое «движение движений», основанное на некапиталистической основе, и не имеющее четкой привязки к национальным формам самоидентификации. Это - такой сетевой, децентрализованный тип прямого социального действия, который, в общем-то, не нуждается в национальных суверенитетах для своей реализации.

И получается, таким образом, некое меню из нескольких моделей демократии, которое можно обсуждать с точки зрения разных контекстов. Можно поставить вопрос о том, что объединяет эти модели. Можно поставить вопрос о том, как эти модели актуализируются политически. Какова система приоритетов России?

Начну с того, что эти модели объединяет. Опять-таки сошлюсь на Рансьера. Эти модели объединяет то, что сама идея универсальности ставится под некое сомнение. Сама идея объединения мира на основе каких-то общих правил и принципов проблематизируется на основе повышенного внимания к отдельным агентам и к так называемым частностям. И вторая черта, которую можно увидеть во всех этих моделях, это то, что они не являются гарантированными. Они являются очень гибкими и не имеют определенных, четко выраженных институциональных форм. Они обладают многими институциональными формами. Это понимание того, что институциональные формы сложно привязать к конкретной модели, мне кажется, очень важно, поскольку в разных контекстах эти модели могут дать разные эффекты, в том числе и разные политические эффекты.

Теперь давайте еще раз пройдемся по этому кругу и посмотрим, где здесь основные болевые точки и вообще что можно критиковать в рамках каждой из этих моделей. Начну с модели 1А: это модель многополярного мира, основанная на принципе суверенных государств, которые либо балансируют друг друга, либо еще как-то взаимодействуют друг с другом. Но главное, что в результате этого взаимодействия ставится под сомнение глобальное доминирование либо гегемония сверхдержав. Ну и, соответственно, плюрализация международных отношений. Как я уже сказал, нормативные вопросы при этом снимаются.

Теперь - что интересного внутри постколониального дискурса о демократии. Опять здесь мы видим некую логику противодействия гегемонистским державам. Но видим мы и нечто новое по сравнению с многополярностью – это идея более инклюзивного типа соучастия в международных отношениях на основе принципа равенства. Идея равенства, конечно, присутствует и в многополярности, но мне кажется, что она более четко выражена в постколониальном дискурсе. Мы с вами, конечно, можем обсудить вопрос о том, в какой степени российская философия внешней политики содержит какие-то элементы (парадоксальным образом) постколониального восприятия мира. С моей точки зрения, да, отчасти содержит, потому что идея вставания с колен, идея того, что наш голос должен быть услышан - вообще-то говоря, эта идея очень близка к постколониальному видению.

Реплика из зала: Гитлер тоже был постколониальной фигурой?

А.С.Макарычев. Ну, здесь мы вступаем на зыбкую почву расширительной трактовки термина. То, что есть в постколониальном типе дискурса, но не обязательно присутствует в идее многополярности, это очевидное желание не просто деконструировать практики евроцентризма и очевидный вызов претензиям Запада на универсалистские ценности, поскольку, с точки зрения постколониальной логики, любой универсализм только является идеологическим прикрытием для культурного доминирования ведущих держав.

Далее, здесь очевидно присутствует и антиимперская, или контримперская логика, потому что в конечном итоге все-таки постколониальный тип дискурса более органично свойственен или привязывается к периферийным державам, реально встречающимся с практиками исключения, эксклюзии из существующей системы международных отношений. Я понимаю, что посколониальный дискурс очень широкий, там масса всяких своих нюансов, но я для себя отметил некое движение в сторону антиинституционального, скажем так, способа мышления. В частности, вот - цитата, которую я вынес на слайд, о том, что постколониальные общества должны учиться практикам, которые не обязательно должны быть легитимными с точки зрения традиционных представлений о демократии. Мне кажется, что это означает некий бунтарский дух сопротивления и желание бросить вызов существующим механизмам власти, в том числе и в глобальном масштабе. Поэтому такой антиинституциональный пафос здесь и присутствует.

Теперь - о демократии в пост-международном мире. Как я уже сказал, здесь выделяется две сферы: сфера взаимодействия между суверенными государствами и сфера с так называемыми несуверенными, или постсуверенными акторами (существует понятие sovereignty-free actors), которые скорее взаимодействуют друг с другом пространственно, чем территориально.

Говоря о политическом звучании идеи пост-международной демократии, хотел бы отметить, что она распадается на два трека, на две подмодели, правильнее сказать. Первая подмодель 2А отсылает нас к практикам партнерских взаимоотношений между государствами и различного рода профессиональными ассоциациями, неправительственными организациями, некоммерческими объединениями. В качестве одного из примеров могу привести инициативу, которая называется Extractive Industry Transparency Initiative, Инициатива по прозрачности в добывающей промышленности, которая является глобальной схемой действий, принципиально основанной на партнерстве между государствами, бизнес группами и рядом глобальных неправительственных организаций - в частности Publish What You Pay, «Глобальный свидетель» и пр. Это организации, которые входят в сферу влияния глобальных соросовских структур. Но сама эта инициатива очень активно поддерживается некоторыми государствами и частным бизнесом, потому что речь идет о том, чтобы сделать финансовые потоки более прозрачными, особенно в наиболее прибыльных сферах, которые касаются добывающей промышленности. Понятно, что это нефть, газ, золото, алмазы и все, что из земли. И в принципе вот эта схема EITI не может быть реализована как государствоцентричная, только усилиями и ресурсами государств. Она принципиально требует некой сферы, где активное участие, вовлечение некоммерческих, неправительственных структур дает самый важный эффект. Можно говорить о таких интересных формах взаимодействия между государствами и некоммерческими организациям, как, к примеру, «Врачи без границ», Medecins Sans Frontieres, особенно во многих постконфликтных странах, где они занимаются проектами, которые идут параллельно усилиям государств. Хотя там тоже возможны какие-то точки конфликтного взаимодействия, но все-таки скорее эти отношения можно назвать партнерскими. То есть такая модель существует, и есть соответствующие практики, к которым, как мне кажется, Россия относится очень прохладно и пока еще потенциал такого взаимодействия для себя не раскрыла.

Вторая практическая подмодель, которая вызывает у России гораздо больше чувства раздражения, это то, что называется продвижение демократии, democracy promotion. Наверное, вы можете сказать, что все-таки democracy promotion – это дело рук государства, но я бы здесь все-таки отметил очень существенную роль и негосударственных организаций в деле продвижения вперед демократических ценностей. По крайней мере, если мы посмотрим на то, кто занимался продвижением демократии в странах цветных революций, то это были все-таки не только государства. И думаю, что без целого ряда очень важных негосударственных организаций дело бы так далеко не зашло. Поэтому, когда речь идет о продвижении неких нормативных ценностей, об экстернализаии и универсализации неких норм, я думаю, что многие государства прекрасно понимают, что они могут быть инициаторами и важными участниками, но не монополистами в этой сфере.

Коль скоро я упомянул о продвижении вперед демократии, democracy promotion, понятно, что здесь вектор направлен на страны - реципиенты этой продвигаемой демократии. Но я хотел бы отметить, что и на сами западные страны эта модель постмеждународной демократии оказывает своё воздействие. Я понимаю, что этот тезис звучит очень провокационно, но все-таки я его сформулирую так, как его вижу себе. Как мне кажется, именно под воздействием этого расширяющегося пространства нормативности - а это как раз то пространство, которое активно осваивают негосударственные акторы - происходит некая мутация в самом понимании демократии западными странами. Допустим, чисто юридически аргументы очень часто начинают уступать по своей значимости и весу аргументам нормативного, гуманитарного плана. Я приведу примеры известной кампании французского президента Николя Саркози против групп цыган, поселившихся на территории Франции, из Болгарии и Румынии. У этой проблемы есть два измерения. Есть правовое измерение, где президент Франции прав по сути, потому что это люди, которые нарушили закон, связанный с просроченным пребыванием на территории Франции, и соответственно они подлежат депортации. С другой стороны, у этой проблемы есть другое, нормативное, гуманитарное измерение, которое, как мне кажется, находится не в очень большой гармонии с правовым. Основной тезис, который активно начал раскручиваться против Саркози, это не то, что он делает что-то не по закону, а он делает что-то вопреки неким гуманитарным нормам, представлениям о том, что так нельзя делать. То же касается достаточно интересного процесса, который происходит в том числе и в правовом плане в отношении того, как относиться к женщинам, участвующих в человеческом трафике. Эта проблема имеет юридический характер или гуманитарный? Мне кажется, что все-таки уклон в большинстве стран, по крайней мере, Европы, делается в именно сторону гуманитарной плоскости. И сам факт того, что в законодательстве многих стран уже, насколько я знаю, внесены соответствующие нормы, которые призывают считать любую женщину, участвующую в проституции, скорей жертвой, чем соучастником этих преступных сетей, тоже показывает, что гуманитарные соображения очень часто превалируют над чисто правовыми. И мне кажется, что это - процесс, который еще подлежит нашему осмыслению. Я его отношу к числу одного из побочных, непреднамеренных эффектов распространения этой модели пост-международной демократии.

Теперь - о демократии за пределами национальных государств. Мне кажется, что здесь опять-таки возможен очень долгий разговор о том, в какой степени эта космополитическая версия демократии релевантна, насколько она базируется на каких-то уже существующих практиках, либо мы говорим о неком будущем. Те модели постсуверенной демократии, о которых я говорил, модели всемирного общества и «множества» (multitude), они содержат какие-то позиции, которые их объединяют. В частности, каждая из этих моделей основана на своем понимании концепции универсальности. Если, например, с точки зрения модели всемирного общества, global society, универсальность выражается в распространении деполитизированных норм глобального управления, global governance, таких как устойчивое развитие, надлежащее управление, прозрачность, о которой я уже упомянул, человеческая безопасность и так далее, то рамках концепции множества эта универсальность выражена в том, что называется, если быть близко к тексту, the participation in the common, то есть, соучастие в чем-то общем. Это предполагает достаточно спорные вещи с точки зрения их политического звучания - свободный доступ к каким-то материальным и нематериальным благам, включая допустим воду, землю, может быть, нефть. Но что такое свободный доступ? Это, вообще-то, достаточно жестко звучащий тезис. И я очень не уверен, что страны, которые обладают большим количеством этих материальных ресурсов, будут рады воплощать эту идею. Иное дело - свободный доступ к нематериальным благам, таким, как информация, знания и так далее, но это уже проявляется на самом деле в феномене, допустим, Пиратских партий, которые в некоторых странах ЕС получили свою институционально поддержку. В частности, на последних выборах в Берлине Пиратская партия удивительным образом собрала гораздо больше голосов, чем многие могли предположить.

В качестве продолжения - обе эти модели фактически отрицают центральность государства в структуре международных отношений. И переносят акцент с государства на негосударственные акторы.

Несколько слов более подробно о модели всемирного или глобального общества, которое на самом деле очень по-разному трактуется. Это опять-таки термин, который нуждается в некоторой распаковке. Есть точка зрения о том, что продвижение к этой модели означает усиление наднационального момента в виде еще больших полномочий ООН, а также учреждение Всемирного Парламента. Эта идея, несмотря на то, что у нее долгая история, все равно продолжает существовать в качестве фигуры речи. На нее очень часто ссылаются. В то же самое время есть те, кто эту модель понимает как транснационализацию, расширение трансграничного пространства для взаимодействия. В частности, в последнее время очень активно обсуждается вопрос о транснационализации демократии внутри Европейского Союза. Например, Ангела Меркель открыто поддержала Николя Саркози на предстоящих выборах во Франции. Некоторые немецкие эксперты заявили о том, что вот это и есть модель транснациональной демократии в действии. Я, правда, думаю, что если бы нечто похожее было в России, то это было бы воспринято как по меньшей мере нарушение политической этики, а вообще-то как вмешательство во внутренние дела. Потому что с точки зрения нашего понимания, выборы - это святое, это про нас и только про нас, и не надо ничего извне. В Европе это выглядит иначе, более открыто. Например, Франсуа Оланд едет в Лондон и ведет избирательную кампанию там, в Англии, потому что там огромное количество французских экспатов живет, и это воспринимается совершенно нормально. Иными словами, есть такое понимание этой модели как расширения пространства для транснациональных взаимодействий, которые фактически снижают, если говорить более широкими категориями, регулирующую роль границ и вообще ставят под сомнение незыблемость национального суверенитета. И еще я бы отметил, что в литературе на эту тему есть масса книг, которые делают сильный нормативный акцент на таких понятиях, как феминистская демократия, зеленая демократия и так далее. Это отдельное понимание идеи всемирного общества, которое тоже очень важно. Опять-таки, мы возвращаемся к идее демократии с прилагательными, демократии с некими уточняющими позициями, которые делают ее чуть более строгой.

То, что касается множества, the multitude, то здесь интересно отметить, что с точки зрения авторов этой концепции, это - не просто имя бедных, недовольных. Это еще и некий революционный институт, который на самом деле может включать там в себя все, что угодно, и анархистов, и антикапиталистические движения, студенческие протесты. В общем, то, что можно назвать антисистемной оппозицией. Насколько я знаю, сейчас в некоторых кругах ведутся дискуссии о том, нельзя ли идею множества применить к анализу цветных революций, или, допустим, арабской весны. Или каких-то других процессов, когда мы встречаемся с плохо контролируемой энергией масс, которая влечет за собой, можно сказать, революционные последствия, хотя в данном случае, наверное, революция – скорее метафора.

Я на самом деле уже практически перехожу к последней части. Можно ли сравнить эти модели, с точки зрения их институционализации? Опять возвращаюсь к дискуссии между теми, кто считает, что демократию нельзя институционализировать, и теми, кто говорит, что демократию надо институционализировать, иначе какой в ней смысл.

Мне кажется, что наиболее институционализированной является модель продвижения демократии, democracy promotion, которая имеет под собой определенный механизм, своего рода технологию. Собственно говоря, почему этот термин и пугает, потому что многие считают, что это уже некий конвейер, который работает, распределяя усилия и роли внутри соответствующей коалиции. Далее, с точки зрения институциональной фиксации я бы отметил пост-международную модель партнерства между государственными и негосударственными организациями. В каких-то случаях она работает очень хорошо и очень институционализирована. Я бы отдал «бронзу» мультиполярному миру, многополюсному, потому что там институционализация выражена менее четко. Но, в принципе, она возможна, потому что многие полагают, что, например, БРИКС - это некая попытка придать институциональную рамку идее многополярного мира. Ну и за пределами призеров остались постколониальная модель демократии и модель multitude, которая в принципе с трудом институционализируется.

Теперь - меню наших предпочтений. Я буду говорить прежде всего об официальной России, потому что возможны самые разные точки зрения. Я думаю, что ни у кого не вызовет сомнения то, что модель многополярного мира должна быть поставлена на первое место. Это уже такая своего рода мантра российской внешнеполитической философии, которая как бы уже впечатана, зафиксирована. Но она концептуализирована очень слабо, потому что понимание мультиполярности как всего хорошего против всего плохого имеет свои очень серьезные ограничения. Никто не доказал, что в многополярном мире России будет уготована какая-то серьезная роль. В этом-то и таится основная опасность многополярного мира, потому что он естественно более конфликтен и более конкурентен. И я бы сказал, что многополярный мир – это мир для сильных. И конечно, если Россия активно продвигает идею многополярного мира, это можно воспринять как некое ощущение, некое доказательство того, что у нас есть некая сила. Но, с другой стороны, я бы поспорил с оптимистическими трактовками, потому что многополярный мир может поставить Россию о очень сложное положение и очень существенно понизить её статус до младшего партнера Китайской Народной Республики. Естественно, не факт, что вообще идея многополярного мира имеет какие-то коннотации с демократией. Она имеет эти коннотации в исполнении некоторых наших политических деятелей. Но я бы сказал, что демократические характеристики эта модель приобретает только тогда, когда мы говорим о многополярности как о форме сопротивления существующим гегемонистским структурам. Потому что в российском дискурсе есть две разные точки зрения на причинно-следственной связи между однополярным и многополярным миром. Большинство полагает, что в 1989 – 1991 году мы получили модель однополярного мира и, соответственно, концепция многополярности является вызовом уже устоявшимся практикам однополярности. Но есть и противоположная точка зрения, согласно которой в 1991 году мы получили многополярный мир, но он встретился с вызовом со стороны Соединенных Штатов, которые пытаются с этой многополярностью покончить и заменить ее однополярностью. Я считаю, что вторая точка зрения лишает идею многополярности каких-то демократических коннотаций, потому что там нет этого уха сопротивления структурной гегемонии.

Я хотел бы отметить в качестве очень противоречивого аспекта нашего понимания многополярной демократии, что в российском (кремлевском) дискурсе это понятие ассоциируется как с плюралистическими, так и с солидаристкими моделями международного общества. В данном случае я использую термины, которые характерны для английской школы. Плюралистическая модель основана на множестве разных центров силы, влияния и так далее; солидаристская модель основана на наличии некой общей нормативной платформы для более интегрированного международного общества. В частности, например, предложение Д.Медведева о новой архитектуре безопасности в Европе - концептуально это модель, которая ведет к более солидаристскому типу международного общества. Она основана на общих нормах, принципах и так далее, которые Москва хочет зафиксировать и юридически.

Так вот, я хочу сказать, что в российском дискурсе не только плюралистические, но и солидаристские формы могут быть названы демократическими. Это усложняет понимание демократии. То есть, и рассредоточение власти, и, наоборот, её консолидация на основе каких-то общих принципов для нас являются вполне приемлемыми характеристиками демократии. В частности, в одном из документов я нашел такое выражение: «система коллективной безопасности в Европе - это демократическая система». Вообще, конечно, создается ощущение, что мы прилагательное демократическая привинчиваем к чему угодно. И, таким образом, исключительно прагматично используем этот термин, конъюнктурно, когда хотим что-то маркировать чем-то вот таким приятным для нас. Чисто утилитарное, прагматичное использование демократии в качестве маркера того, что ближе нам.

На второе место я бы поставил постколониальную версию демократии, начиная с риторики вставания с колен и заканчивая известным путинским сравнением операции против Каддафи как проявления современного колониализма. Я отмечу, что здесь еще существует некое советское интеллектуальное наследие: при СССР считали, что демократизация в мире – это деколонизация, сбрасывание ига колониализма и так далее. Советские практики вроде бы мертвы, но на каком-то этапе они начинают давать неожиданный эффект. Но, конечно, здесь огромное количество концептуальных проблем для России. Да, конечно Россия может использовать постколониальную риторику, но в мире Россия очень часто воспринимается как неоимперия или как государство, по крайней мере, которое еще не отделалось от своих имперских комплексов. И поэтому здесь возникает некий когнитивный диссонанс. Более того, эта ситуация усложняется тем, что, используя классические работы Э.Саида по ориентализации, можно сказать, что Россия как бы ориентализируется Западом, но в то же время Россия сама ориентализирует свою южную периферию. Фактически уже описание Кавказа как неорганичной части России стало чуть ли не мейнстримом для российского дискурса. Но это тоже очень далеко от постколониального типа аргументации. Я думаю, что на Кавказе многие люди очень не согласились бы с такой российской постколониальной риторикой.

Есть еще одно очень существенное практическое противоречие, которое состоит в расплывчатости наших приоритетов с точки зрения важных, серьезных международных проектов. И дискурсивно, и институционально мы очень часто готовы солидаризироваться со странами, которые можно назвать полупериферийными, используя эту валлерстайновскую конструкцию. Наверное, БРИКС является хорошей иллюстрацией для этого. Но возникает вопрос: куда едет наш президент, когда ему нужно реально получить поддержку нового предложения о Европейском Договоре о безопасности? Он в Брюссель едет, в центр НАТО и Евросоюза. Он едет в Берлин, а отнюдь не в Пекин и не в Бразилию и не Южную Африку, и не в Индию и так далее. Получается, что при решении крупнейших прорывных международных проектов, РФ ориентируется на Запад, безусловно. И легитимация, и поддержка со стороны Запада для нас играют ключевую роль. Если верить нашей риторике, новая архитектура безопасности в Европе - это приоритет номер один с точки зрения российской внешней политики. Но при этом желание выказать некую альтернативу этому тоже присутствует. И это, конечно, раздваивает нашу внешнеполитическую философию, наше внешнеполитическое сознание, что может быть вполне объяснимо с точки зрения всяких теорий о split identity. Но с точки зрения практической политикb мне кажется, что это такой сложный аспект, потому что вопрос о том, как же Россию понять, в Европе звучит все чаще.

И, наконец, на третье место я бы поставил модель всемирного, или глобального общества. Здесь тоже российская позиция очень противоречива. С одной стороны, вроде бы наш российский дискурс открыт и глобализации и транснационализации. Все это принимается и понимается, но, с другой стороны, в основном как технические и управленческие механизмы, которые не требуют каких-то нормативных коннотаций или признания легитимности негосударственных структур. В этом смысле очень характерна российско-европейская дискуссия о модернизации, которая в Европе понимается как насыщенный очень серьезными нормативными компонентами проект. А в России он редуцируется до Сколково, лампочек и так далее. То есть это не есть модернизация институтов политической системы, это не есть проветривание сознания и его перенастройка, перезагрузка. А это нечто исключительно технологическое и такое постполитическое. И именно поэтому партнерство России и Евросоюза по модернизации и буксует. Оно буксует именно исходя из концептуального несоответствия наших изначальных позиций. А если вы говорите с другим субъектом на разных языках, то вопрос о том, когда у вас будет кризис в вашем разговоре, это исключительно вопрос времени.

Гораздо менее популярная опция в российском дискурсе - это multitude, в силу того, что вообще радикализм и любые революционные коннотации для современной российской власти реально внушают боязнь, страх и сомнения. Но еще и потому, что сама идея multitude как бы бросает вызов устоявшемуся пониманию современности как modernity. Россия же себя видит в качестве основной части modernity, и в этом смысле здесь вряд ли каких-то созвучий можно добиться.

А на последнем месте, конечно, стоит идея democracy promotion , которая у нас совершенно четко имеет коннотации со зловредными замыслами Соединенных Штатов. И Россия скорей контратакует на этом поле, пытаясь предложить какие-то свои собственные нормативные версии, пытаясь говорить на языке демократии, делая это, конечно, фальшиво, но, тем не менее, иногда использует разные нормативно нагруженные риторические приемы, говоря о том, что, например, грузинский режим недемократичен, прибалтийские страны недемократичны, потому что там существует проблема с точки зрения прав неграждан. Желание Украины вступить в НАТО недемократично, потому что оно не поддерживается большинством, и так далее. Эта демократическая риторика, конечно же, используется опять-таки в качестве политического инструмента, а не в качестве ценности. Я сошлюсь на Piter Burnell’a , который в одной из своих брошюр писал об autocracy promotion. И там Россия фигурирует в качестве одного из главных промоутеров автократии в СНГ.

И последнее. Д.Медведев однажды упомянул о том, что поистине демократический мировой порядок немыслим без деидеологизации международной жизни. На самом деле существует противоположная точка зрения о том, что демократия возникает только тогда, когда возникает сообщество ценностей. Эта фраза Медведева очень характерна, потому что она выдает технократический стиль мышления современной даже не политической, а корпоративно-управленческой элиты России. Россия, с моей точки зрения, типично корпоративное государство, которое чуждо различного рода идеологическим и ценностным коннотациям. Те контексты, в которых используются любые коннотации, связанные с политикой в речах первых лиц, исключительно негативные. То есть, политика – это политиканство, политика грязная, политика - то, что мешает нам торговать нефтью и газом. Это – логика постполитического, аполитичного, деполитизированного способа власти. Но это, естественно, означает некое нежелание быть составной частью больших наративов Запада, который с точки зрения России, подчеркивает иерархию власти.

Ну, и что остается? А остается в этом смысле демократия как некая фигура речи, которая связана с равенством. И может быть, с попытками предложить или усилить какие-то общие правила игры. То, что касается равенства - я очень критически отношусь к этому термину, хотя понимаю, что в некоторых сегментах политической теории, равенство является ключевым означающим демократию. Опять-таки сошлюсь на Рансьера. А то, что касается общих правил, да, Россия предлагает общие правила. Но настолько успешно и в каком смысле мы можем оптимистично говорить о перспективах, например, общеевропейского пространства с участием России? Увы, приходится заканчивать на пессимистической ноте: позиции России здесь сильными назвать нельзя.

Публикуется с разрешения автора.

© Макарычев А.С. 2012